Я сбилась с мысли. Я ведь о Коле, которого жду. И однажды он позвонил.
- Где ж ты был, Коля, где ж ты был? - кричала я, почти втаскивая его через порог. Я чувствовала, как он напрягся, и мне стало неловко: надо следить за собой, такие страстные порывы истолковать можно и неправильно. Рассказывала я взахлеб, про все сразу. Про книги и тетрадку, про взрыв и человека, который нашел рюмку, про черную воду детства, про таксиста, принявшего меня за библиотекаршу-воровку, про Лиду, которая уйдет в проститутки, если я ей не сдам комнату, про Веру Разину, которая когда-то сказала мне: "Как я тебе завидую!"
- Я хотела отдать тебе книги, но куда ты их возьмешь?
Потом я сидела и слушала уже его фантастическую историю про завещание некоей женщины Энзе, которую Коля вынул из лужи в августе 91-го.
Женщина эта - Энзе - умерла. А до того написала завещание на Колю, паспорт которого однажды видела и переписала все данные, и даже последний адрес прописки в трехкомнатной райкомовской квартире. Это ж сколько лет прошло! Но других штампов не было. Энзе понимала, что жизнь без правил давно стала правилом, и исходить надо из этого. Она поехала к молодому человеку, за которого голосовала в районную власть. Он учился с её сыном, но был более цепким до жизни, ни в какую армию не пошел, а пошел в институт с военной кафедрой, а потом легко пошел по общественной линии, головастый оказался паренек, учуял ветер времени. Энзе боялась, что он, как и многие, скурвился. Приготовила две стратегии - на нормального человека и на сволочь.
Истина была в середине. Потому как будь он нормальный, он бы не стал нарушать закон с пропиской и брать на душу грех с деклассированным элементом, а он взял. Поэтому когда Коля в своем свободном полете оказался возле квартиры Энзе, ему открыла соседка и передала ключи, адрес могилы и два конверта. В одном - завещание, в другом письмо депутату, что податель сего и есть тот самый, который... Все это так мало похоже на правду жизни, что именно она и есть самая что ни на есть правда, потому как то, что похоже на нее, уже тысячу лет ею не является. Все подмена, а истина - давно девушка заключенная, её и надо искать в местах и отдаленных, и отгороженных. Депутат нашел нужного человека, тот выправил бумаги, и Коля стал хозяином крохотульки-квартиры. При условии, что он найдет работу. И Коля вернулся в "скорую помощь", ошеломленный неожиданными путами порядка и пристойности. Он смущался спать на диване, где спала Энзе, и тулился на раскладушке в кухне. Он тосковал о воле, о своей абсолютной независимости от людей, но одновременно чувствовал в себе странную радость от зависимости и долга перед памятью Энзе, и благодарность за тепло возле батареи и возможность умываться каждый день. Все это пустило корни, и надо было за это платить чем-то большим, чем квартплата. И Коля соорудил памятничек на могиле Энзе, похороненной на самом дальнем кладбище Москвы.
Он делал уколы соседке-старушке, отдавшей ему ключи, за так, хотя дочь старушки его не понимала и считала, что он убогий, раз не берет деньги. И он научился брать символическую плату, потому что не хотел выглядеть уродом. Он чувствовал сети, которая ставила ему жизнь как у всех, и в этом было что-то не то, а может быть, как раз то... И он пришел ко мне, больше было не к кому.
- Так не бывает, - сказала я ему.
- Я знаю, - ответил он и засмеялся. - Случай не ординарный.
- Но замечательный, - сказала я, думая одновременно, что, наверное, что-то тут не так, что Коля скрывает какую-то важную деталь, которая должна превратить эту историю в постижимый факт жизни.
В мизантропы уходят самые большие человеколюбцы. И чем дольше они остаются таковыми, тем злее бывает результат. Боюсь, что я такая. Возможно, я была из последних, кто спустил воду за трюизмом, что нельзя читать чужие письма и подглядывать в замочную скважину. Но теперь, когда об этом говорит Ляна, я кричу: "Можно! Можно! Все можно!" И пакость состоит в том, что сама-то я в глубине души так не думаю, но убеждена: дочери, которой, дай Бог, жить и жить, лучше без этих моралистических максим. Ей танцевать с волками, ей брататься или сестриться с игуанами, ей целовать жабьи морды подруг и друзей. Для неё я стелю подушку из скепсиса, недоверия, даже брезгливости, дабы облегчить выживание. Поэтому я не умиляюсь Колиной историей, я просто не верю, что в ней нет второго, третьего и четвертого дна. То самое - кому это выгодно?
Мы раскрываем чемодан, и он перебирает книги. Он им рад, я это вижу по его рукам, по тому, как он их берет. Но говорит он другое.
- Конечно, все это отстой. Эти книги сдавали пачками за баллы, я тогда работал в таком магазине возле Рижского вокзала. Но есть и кайфовые. Воннегут, например. Но я, конечно, возьму все. Какие-то были у нас дома. Мама-покойница любила Галину Николаеву. Прочту ради мамы.
- О! - говорю я. - Это страшный путь. Не понравится - и ты посмеешься над мамой.
- А как мне иначе её понять? - спрашивает он. - Она ведь умерла не от болезни. Она умерла просто так. Ее что-то тянуло из жизни в смерть, даже несмотря на то, что был я. Значит, она меня не любила. Почему?
Никогда он мне этого не говорил. И мне страшны его слова. Просто я их примеряю на себя. Достаточно ли жизни дочери, чтобы остановить мою смерть? И если совсем честно, отвечаю: недостаточно. Но я не скажу это Коле. Это мое неожиданное открытие. Я буду его мусолить и мусолить, прежде чем сумею передать словами. И скорее всего не передам никогда.
Взрослые дети - это нечто огромное, даже великое, но это все-таки только часть жизни матери. Меня, во всяком случае. То пространство, куда не ступала их нога, не менее огромное и не менее великое. Вот там и живет смерть. Другого места, как внутри жизни, у неё ведь нет. И не будет.
Почему-то я показываю ему тетрадку с цитатами. Он их читает посмеиваясь. Я не понимаю, чему?
- Какая прелесть! "Можно поверить, что жизнь - ничто, можно поверить, что смерть и загробная жизнь - ничто, но кто способен поверить, что Бен ничто?" Какая прелесть! Я - за.
Он читает навскидку, как и я. И тормозит там же, где тормозила я. Милый Коля, родная душа. Очень осторожно, даже, скорей, деликатно, он спрашивает о Ляне. Просит сообщить ей, что осел и имеет телефон, как все белые люди.
- Почему же ты ей не позвонишь? - ну разве это не естественный вопрос?
- Нет навыка, - отвечает он. - Я ещё не привык, что телефон - средство общения. Мне звонят соседи, когда нужно уколоть бабушку, хотя им проще стукнуть в дверь.
- Но она же не позвонит первая, - говорю я ему.
- Я знаю. Не снизойдет...
- Я буду звонить! Я! - кричу я, перебивая его. Я ведь знаю, что может последовать за этим "не снизойдет". Он обидит Ляну, я обижусь на него, и он, теперь устроенный, может больше не прийти, у него ведь теперь соседи, которым позволительно стукнуть в дверь.
- "Дорогого покойника посыпали укропом и перчиком", - читает Коля. Это, конечно, Воннегут, его черный юмор. Вы Сорокина читаете?
- Не понимаю глагола. Что значит "...ете"? Он что, Библия, "Война и мир"? Я читала. Он талантливо отвратителен, он...
- Нет, - сказал Коля. - Я просто в связи с покойником с укропом. Мне он нравится. Он громкое восклицание, что Бен - есть. Понимаете?
- Почти каждая книга восклицает.
- Ну уж...
Мы препираемся легко и душевно.
Мы ушли от Ляны. Потом мы собираем чемодан, и я вижу, что он кладет туда тетрадку. Разве я отдала её ему? Но получилось так естественно вернуть её на место, что я только вздохнула, дивясь простоте некоторых решений, над которыми бьешься-бьешься, а всего ничего - надо сложить все вместе.
Мысленно я его провожаю. Вижу, как сгибается его тонкая фигура под чужой тяжестью. Но ведь это тяжесть чужой несчастливой судьбы, кричу я себе, как же я смела её отдать? Я не могла дождаться времени, когда уже стоило позвонить. Он взял трубку сразу.
- Только что вошел. - Он тяжело дышал.
- Коля! - говорю я. - Коля! - Как я могу сказать эту свою мысль человеку, которому сама отдала чужой груз? - У тебя-то хоть есть какие никакие полки или шкаф, куда это все поставить? Я как-то не подумала об этом сразу.
Почему-то мне кажется, что он понял про меня все и тихонечко про себя смеется.
Но он смеялся не про себя.
- Во-первых, у меня этажерка. Вы ещё помните, что это такое? Я её взял с помойки. Она не антикварная, просто для книг. Вымыл, такая прелесть, ей лет сто... Все хорошо встанет. Галина Николаева вернется на ней в свое время и утешится.
- С Воннегутом?
- Ну, нет! - сказал Коля. - Воннегута я положу на стол. Рядом с сахарницей и солью. И буду его читать, пия чай и вкушая хлеб с солью.
- А другого стола у тебя нет?
- А зачем? - смеется Коля. - Это вы пишете, а я думаю. А думать рядом с солонкой - самое то. Или?..
- То, то, - смеюсь я. - Но мне немного не по себе.
- Бросьте, - отвечает Коля. - Книги - это книги. У них есть судьба, есть карма, кто ж спорит? Но я надеюсь, что мы потягаемся. Ваша покойница пусть не беспокоится. Я буду дописывать её тетрадку. И если у вас окажутся книги на выброс...
