— Не знаю, в смысле, я же понятия не имею обо всем этом и… — Виктор стушевался. Хохбихлер что же, всерьез говорит о его происхождении, но к чему он клонит? С другой стороны, Виктор жалел, что не придержал язык, ведь одно он уж точно усвоил. Взрослых, задающих риторические вопросы, разочаровывать нельзя. В данном случае, разумеется, надо было сказать, что он гордится, поскольку Хохбихлер, очевидно, ждал именно этого. И он быстро добавил, сипло и почти невнятно: — Да. Конечно!
— Послушай-ка, Абраванель! Возможно, тебе это знакомо, или скажем так: возможно, ты способен лучше постичь это: дон Исаак Абраванель был полон противоречий, двойствен. Еврей по происхождению, он жил в католическом обществе, причем знал его так хорошо и обращался с ним так умело, что сделал весьма блестящую карьеру. Занимаясь Библией, разумеется Ветхим Заветом, он, однако, не выставлял свое еврейство напоказ, не в пример евреям-ортодоксам с их пейсами. Его трактовка Притчей Соломоновых или комментарий к Книге Иова по сей день признаны в христианском мире и изучаются, скажем, в иезуитских школах. А как политик он, что ни говори, был человеком вполне светским, искушенным, прагматичным. Будучи государственным деятелем, внес значительный вклад в развитие и укрепление первого современного централизованного государства… и в точности отдавал себе отчет, что означает: одно государство, один народ, одна религия. Испания, испанец, христианство. Кем же был этот ассимилированный еврей? Евреем? Или он уже настолько ассимилировался, что фактически стал христианином? Христианином, которому недоставало лишь одного, а именно крещения? Почему он не мог перебороть себя и сделать этот шаг, который напрашивался сам собой и обеспечил бы ему продолжение и кульминацию жизненного счастья? Ты скажешь…
Виктор обратился в слух. Ведь сам он понятия не имел, что мог бы сказать.
— Ты скажешь, что дон Исаак был правоверным евреем, потому что, когда евреям пришлось покинуть Иберию, он уехал вместе с другими. Куда? В Венецию. Но там не сидел в гетто, а в кратчайшее время стал одним из богатейших коммерсантов города. В Испании ему понадобилось почти восемь лет, чтобы финансировать три Колумбовых корабля, в Венеции он уже примерно через три года владел пятнадцатью кораблями, которые, нагруженные товарами, бороздили для него океаны. Он был так богат, что мог купить себе в Венеции право свободного выбора местожительства, за пределами гетто. Правоверный еврей? Почему же он тогда выкупился из гетто, где обитали единоверцы? Уехал вместе с евреями, а поселился опять среди христиан, опять занял центральное место в христианском обществе, был запросто вхож к дожу. Что же это за человек?
Я не знаю. Это история. Я о ней ничего не знаю. Почему Хохбихлер, выпив немыслимое количество водки, не падает без чувств?.. Виктор не сказал ни слова.
Потом они долго молча сидели рядом. Хохбихлеровская фляжка опустела. Теперь он время от времени вынимал из кармана белый платок и вытирал им лицо и волосы. Платок отсырел, а лицо сухим не стало.
— И ты все запомнил? Всю историю про этого, как его, Исаака?
— Нет, конечно. Запомнил я ровно столько, чтобы после разыскать ее и перечитать. Ну, в смысле, фамилию дона Исаака запомнить было несложно. К тому же иные истории, которые мы слышали в семнадцать лет, запоминаются нам — и тебе, конечно, тоже — куда ярче, нежели те, что дошли до нас в тридцать или в тридцать пять. Или нет?
— Ну, я не знаю.
— Я тоже.
Хохбихлер словно бы задремал. Потом вдруг посмотрел на Виктора, красный, потный, и выкрикнул:
— Пример два! Дон Иехуда Абраванель. Сын Исаака. — Хохбихлер достал из кармана фляжку, хотя знал, что она пуста. Он даже открывать ее не стал, просто встряхнул возле уха, а потом велел водителю остановиться на ближайшей автостоянке: перерыв на посещение туалета! — Дон Иехуда, сын дона Исаака. Однако уехал он со своими детьми не в Италию, а в Португалию. В Лиссабон. Что в принципе логичнее. Как многие евреи, когда к власти в Германии пришел Гитлер, сперва направлялись в Австрию. Иехуда был врачом, но знаменит по сей день как философ и поэт. Автор «Dialoghi di атоге», «Диалогов о любви». Уже в тысяча четыреста девяносто седьмом году это произведение считалось современной классикой и пользовалось мировой известностью. А всемирно известный автор в этом самом тысяча четыреста девяносто седьмом году вместе с сотнями других евреев оказался загнан в церковь Носса Сеньора ди… не помню, как дальше, во всяком случае, это был один из лиссабонских соборов… и стоял перед выбором: крещение или смерть. Такую уступку сделал испанской короне португальский король Мануэл, тодашний Шушниг. Разумеется, без особой пользы, Португалию позднее присоединили-таки к Испании, но все равно. В общем, дон Иехуда с женой и детьми стоял в этом соборе, а потом… знаешь, что произошло потом?
Виктор даже рот открыть не успел, чтобы сказать «нет», Хохбихлер уже рассказывал дальше:
— Евреи в соборе, сотни евреев, начали душить собственных детей, а у кого были ножи, те убивали детей ударом в сердце или в сонную артерию, лишь бы избавить их от позора насильственного крещения. Плача и рыдая от боли, они бросались затем на своих жен, душили их или закалывали, после чего убивали себя. Очевидцы впоследствии сообщали, что в эти мгновения воспевались Господу самые изумительные хоралы, какие когда-либо звучали в церквах. Пролитая кровь якобы семь лет и девять дней противилась всем попыткам удалить ее с церковного пола. Семь и девять имеют какое-то значение в иудейской каббалистике. Но что сделал твой предок дон Иехуда Абраванель? Рука об руку со своими детьми и женой он пошел вперед, к алтарю, распевая христианский Символ веры, перешагивая через мертвых и умирающих, с песней пошел вперед, чтобы радостно — так гласит предание, — радостно принять таинство крещения. Явив готовность принять крещение, великий дон Иехуда, вероятно, спас жизнь десяткам евреев. Ведь, по преданию, они остановились и мало-помалу один за другим последовали его примеру. Так или иначе, он спас себя и свою семью, и чуть ли не до конца восемнадцатого века имя Абраванель снова и снова всплывает в истории, почти в каждом поколении, то это философ, то поэт, государственный муж, врач, коммерсант, то раввин и даже кардинал — в Лиссабоне, Александрии, Стамбуле, Амстердаме, Венеции и Бог весть где еще. Абраванели рассеялись по всему свету, всюду приспособились, ассимилировались, но тем не менее всегда оставались — как бы это сказать? Выдающимися? Отличимыми? Ну, ты понимаешь. Двойственными. Всегда крещеными. И всегда этот фетиш: по происхождению евреи. Фетиш. Почему не принять мир, тот мир, где тебе сопутствует успех, таким, каков он есть? Принять Мессию. Ведь евреи ждали именно его. И он пришел. Зачем же всегда желать всего разом, Абраванель? Спасенного мира, карьеры, счастья, христианства и древнего Закона, Стены Плача, верности крови, речь-то не о крови, а о душе, духе, вере! И… — Хохбихлер устал, говорил совсем тихо, с закрытыми глазами, а Виктор неотрывно смотрел вперед, в ветровое стекло, и слышал фразы Хохбихлера как внутренний голос. — В Риме. У меня есть для тебя сюрприз. Сюрприз.
Хохбихлер, кажется, задремал. Виктор смотрел в пространство перед собой, сквозь лобовое стекло автобуса. Что за сюрприз? Они приближались к Риму. Въездные магистрали, предместья, все более оживленное движение. Виктор ожидал увидеть развалины, только античные, не современные, не разрушающийся бетон, не ржавую сталь, не кучи мусора, не кладбища автомобилей, не леса телевизионных антенн на обветшалых краснокирпичных людских термитниках. Он ожидал увидеть край, где цветут лимоны, но там, на потрескавшемся бетоне, пылились лишь чертополох да жгучая крапива. Виктор испугался. Почему? Может быть, потому, что мир за пределами интерната совсем не походил на тот, каким его изображали в интернате или описывали в книгах, которые он столь фанатично читал в интернате, чтобы иметь возможность покинуть оный. Рим — это священный город, и не только для католиков, но прежде всего для учащихся гуманитарной гимназии. А может быть, и потому, что у него из головы не шел рассказ Хохбихлера, история, внезапно накоротко сомкнувшая его с еще одним миром, которого он вообще не знал, даже в таком стереотипном, сомнительно идеализированном и ограниченном виде, в каком представал перед ним мир, изучаемый в школе. Рим. Нет. Вопрос был о жизнеспособности. Виктор подумал именно так: жизнеспособность. А испугался потому, что будущее внезапно показалось ему совершенно безнадежным: когда двери интерната откроются и выпустят его на свободу, он не сумеет вести себя в мире как человек искушенный, знающий, кто он такой, где находится и чего хочет.
Хохбихлер даже в дремоте, казалось, не мог отрешиться от того, о чем только что говорил; он вздрогнул, открыл глаза, пробормотал «верность крови», нащупал фляжку.
