Ему нужно войти в этот дом. Он сунул руку в карман штанов — где бумажка? Не нашел, в панике полез в другой карман — есть! Вот она. Сделав над собой усилие, вышел из тени. Зашагал к дому Пиньейру.

Стучать пришлось очень долго, открыли не сразу. Мане сам испугался, слыша удары своего кулака по двери. В доме ни звука, а он стучал, стучал, словно речь шла о жизни и смерти. Когда же ненадолго прервался, тишина, казалось, стала еще неподвижнее, чем раньше: тишина без дыхания. Мане застучал вновь, но на сей раз попробовал делать это почти беззвучно. Стук был тише шагов по деревянному настилу. Лицо у Мане горело, горло свело так, что он даже не мог проглотить слюну, скопившуюся во рту. Новый стук, опять чуть погромче, он сплюнул — и тут отец Марии открыл дверь. Мане меж тем совершенно выбился из сил и не мог произнести ни слова. Молча, утирая левой рукой рот, он протянул хозяину правую руку, и тот машинально ее пожал — с хрустом и шорохом: только теперь Гужман Пиньейру заметил, что Мануэл протягивал ему листок бумаги. Руки отдернулись, бумага упала, и оба разом нагнулись за нею. Наклонясь, почти сидя на корточках, посмотрели друг на друга. Месяц выглянул из-за тучки и секунду спустя спрятался за другой, в стремительном переходе от света к мраку на лицах обоих промелькнуло что-то неистовое, вдобавок и поза была гротескной. Гужман Пиньейру кивнул, оба выпрямились, и сеу Гужман попытался в потемках разобрать, что написано на листке.

— Мария, — простонал Мане, — она здесь?

Вся сцена, разыгравшаяся с той минуты, когда сеу Гужман открыл дверь, теперь представлялась Мане этаким странным приветственным ритуалом чужого племени. Он приложил руку ко лбу — чтобы утереть пот нервозности и страха, затем к сердцу, впрочем, нет, просто вытер ладонь о рубашку.

Сеу Гужман долго смотрел на бумагу. Возле дома было очень темно. Время от времени взблескивал месяц. Мане глянул на небо. Как быстро плывут облака. Точно бегством спасаются.

— Кто там, marido[7]?

— Сын Гашпара и доны Антонии! — крикнул в ответ сеу Гужман и сказал Мане: — Заходи!

Глаза доны Маддалены Пиньейры, глаза Жозе и его старших братьев, Гонсалу и Бартоломеу, глаза сеу Гужмана и глаза Марии, устремленные на Мане.

У Хильдегунды глаза посажены очень близко, и в задумчивости или в раздражении она щурила их, превращая в узенькие щелочки. В этих глазах, в этом взгляде сквозило нечто глубоко строптивое, неимоверно дерзкое, и так было, даже когда на уроке греческого ее вызывали переводить Платона и она сосредоточенно шла к отличной оценке.

Через стол Виктор смотрел ей в глаза, жадно глотая минеральную воду, которая стекала из уголков рта на подбородок, капала на рубашку, потом тыльной стороной руки утер рот — сколько же лет должно было минуть, чтобы он смог выдержать этот взгляд.

— Много ли у тебя детей с твоим учителем религии?

— Ни одного. Но с мужем — пятеро.

Неужто ее муж до такой степени ревностный католик, что «реализует» половой акт лишь с целью продолжения рода? — подумал Виктор. И невольно ухмыльнулся. Когда они заканчивали гимназию, вся Австрия обсуждала упразднение уголовной ответственности за аборт, тогдашний канцлер Крайский обещал отмену сроков, христианские демократы собирали под свои знамена его противников, состоялась так называемая теледуэль между Крайским и председателем христианских демократов Шляйнцером, в ходе которой Крайский сказал Шляйнцеру: «Что вы все время так напыщенно разглагольствуете о реализации регулирования зачатий? Мы, социал-демократы, говорим, что люди должны любить друг друга, верно? Любить без опаски, верно?» Прошлое тогда вдруг исчезло, было только будущее. Молодому человеку, еще не имевшему никакого опыта — с женщинами, — мир виделся в розовом свете. Любить. Любить без опаски. Так обещал канцлер. Как он этого боялся. Боялся Хильдегунды.

— Вы давно женаты?

— Тринадцать лет.

Пять раз за тринадцать лет? Возможно ли? С этой женщиной? Прежде чем Виктор брякнул то, о чем, придя в себя, наверняка бы пожалел, Хильдегунда спросила:

— А тебе известно, что Хохбихлер не был таким примитивным и опустившимся, каким ты сейчас его изобразил?

— Да. Примитивным его назвать нельзя.

— Тебе известно, что он был иезуитом?

— Да. Известно. К чему ты клонишь? Что он был, так сказать, интеллектуал?

— Именно.

— Ладно, согласен: когда Хохбихлер вдруг бывал трезв или некоторым образом счастливо пьян, он иной раз проявлял чуть ли не гениальность. Погоди! Послушай! Да-да, гениальность. Тогда он вправду мог интеллектуальным манером вести борьбу за какую-нибудь душу!

— Виктор! Ты бываешь таким эксцентричным!

— Эксцентричным? Тебе нравится? Ты меня любишь?

«Приходи ко мне. После захода солнца. М.»

— Мирьям! — крикнул сеу Гужман. — Это ты написала? — И сам же ответил: — Нет. Она этого не писала, — сказал он, обращаясь к Мане. — Она не умеет писать. Откуда у тебя эта бумажка?

— О нет. Писать она умеет. Но почерк не ее! — Дона Маддалена.

— Дай посмотреть! — Гонсалу.

— Покажи-ка! — Бартоломеу.

Сеу Гужман вправду назвал Марию — Мирьям? Это ее второе имя? Тайное имя? Хотя все уже снова зовут ее Марией — Мария, Мария.

Руки сеу Гужмана, руки доны Маддалены, руки Гонсалу, Бартоломеу и Жозе. Листок переходил из рук в руки.

Мария уселась в глубине комнаты на стул и, прищурив глаза, наблюдала за этой сценой. У Мане не то чтобы сложилось впечатление, будто Мария делает вид, что все это ее не касается, но лицо ее было таким чужим, таким далеким, словно явилась она с другой звезды. Мане с радостью полетел бы к этой звезде. Однако ж именно сейчас она совершенно недостижима. Он видел ее как никогда яркое сияние и вдруг осознал, что отныне их пути расходятся, они потеряны друг для друга. Конечно же заблуждение, а одновременно конечно же нет. Объять умом то и другое мальчик в таком возрасте и в такой ситуации никак не мог. В книге, которую его отец читал каждый вечер, была фраза: «Земля — самая далекая звезда». На ней-то и находился Мане. Он словно ногами чувствовал, что стоит на небесном теле, которое движется, вершит путь в пространстве. Прочь откуда-то. Мгновенно он был столь же потрясен и выбит из колеи, как мир, узнавший, что Земля круглая, что она планета и вращается вокруг своей оси и что между Иберией и Индией есть новые континенты, — и вдруг произошло нечто странное: в этом пугающем просторе, который он ощутил, его детский страх исчез, по меньшей мере на миг, в этой беспредельности все здесь показалось ему таким мелким, недалеким, смехотворным. Почему он стоит здесь? Если это детское испытание мужества, то он выдержит его — хоть и не так, как мечтал, — с блеском.

Рот сеу Гужмана, рот доны Маддалены, рот Гонсалу, рот Бартоломеу — Жозе и тот открыл рот. Столько речей «за» и «против», столько слов «за» и «против».

Почерк очень корявый! Очень нетвердый! Но все ж такн не Маркин, никак не Мариин! Буквы заваливаются в разные стороны. Но может, кто пытался изменить свой почерк? Да Марии-то это зачем? Изменять почерк! Она же еле-еле умеет писать! Упражняется в письме, но, чтобы изменить почерк, надо писать очень хорошо! Принесите-ка грифельную доску! Пускай Мария напишет «заход солнца»! Это еще зачем? Как ты только можешь сомневаться? Грифельная доска. А кстати, что тут за бумага? В нашем доме такой бумаги нет! Такой бумагой пользуются лавочники! Вот именно. И тем не менее! Пускай Мария перепишет эти слова, а там посмотрим. Мария! Чего ты молчишь? Мария! Что ты можешь сказать?

Они изображают суд! — думал Мане. О Господи, они разыгрывают судебный процесс. Принимают детскую забаву всерьез.

Мариин отец, Мариина мать, Мариины братья. Мария! Она встала, взяла листок, посмотрела на него и сказала:

— «Эм»! Только «эм». Почему этот мальчик решил, что «эм» значит Мария? Марку, Марселу, Максимильян. Мауру. Может, он сам это написал: Мануэл. Тебя же зовут Мануэл, да? — Она положила бумагу на стол, скрестила руки на груди.

Других воспоминаний об этом вечере не сохранилось.

На следующий день сеу Гужмана арестовали. Лишь по этой причине бумага уцелела до сегодняшнего дня: когда за ним пришли, она по-прежнему лежала на столе и оттого попала в протокол процесса против Гужмана Пиньейру. На первом же допросе с пристрастием он сознался, что его тайное еврейское имя — Моисей. Почерк этой записки и донос на Гашпара Родригиша тогда не сличали.

В Вила-душ-Комесуш кипела работа. Прошли те времена, когда мужчины стояли на улицах, ждали да глазели. Теперь незачем было ждать — случайной работы, подачки от щедрот, лучших времен. Все руки, что могли взяться за дело, находили применение. И лучше особо не присматриваться или делать вид, что не присматриваешься. Казада-Мизерикордия — для округа Комесуш резиденция чиновников Священного трибунала и одновременно его тюрьма — в кратчайший срок обеспечила в городке доселе невиданный экономический подъем. К примеру, шорники и столяры поставляли туда дыбы, произведения искусства, где ремесленная точность, дух изобретательства и человеческая тяга к красоте и орнаментике соединялись, соперничая в трудоемкости. Только при сооружении балюстрад в большом судебном зале уже было внедрено семнадцать письменно зафиксированных новшеств в приемах токарного искусства. Письменно зафиксированных — писарь за короткое время стал перспективной профессией. Комесушскую школу реформировали и дополнили заведением, готовящим учителей. Школяров вроде Фернанду палками прогнали обратно к отцовским верстакам. Или на заброшенные поля и в рощи вокруг Комесуша, где они учились сажать виноградные лозы, чтобы затем согласно точным инструкциям давить вино «Lagrima do Nosso Senhor», то бишь «Слеза Христова», которое любили господа из Каза-да-Мизерикордия, а теперь предпочитали и уважающие себя горожане. После бесконечно долгих скудных лет земля местной знати снова начала плодоносить. Аристократы, еще совсем недавно паразитировавшие на тщеславии своих состоятельных зятьев, новообращенных евреев, более не закладывали столовое серебро и парчовые наряды, а сдавали в аренду землю, продавали уже не своих дочерей, а поименные списки, более не прятались от кредиторов, а нетерпеливо дожидались приглашенных портных. Портным требовались белошвейки, кучера и запряжки, чтобы обслуживать многочисленных клиентов.

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 96

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Изгнание из ада - Роберт Менассе бесплатно.

Похожие на Изгнание из ада - Роберт Менассе книги

Forgive me, Leonard Peacock - Мэтью Квик - Современная проза
Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
Дом сна - Джонатан Коу - Современная проза
Вещи (сборник) - Владислав Дорофеев - Современная проза
Серебряная Инна - Элисабет Рюнель - Современная проза
Чужая невеста - Ирина Волчок - Современная проза
Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек - Современная проза
Я сделаю с тобой все, что захочу - Сара Раттаро - Современная проза
Кубрик: фривольные рассказы - Александр Покровский - Современная проза
Мэбэт - Александр Григоренко - Современная проза

Оставить комментарий