Нас допрашивал пожилой офицер в одном белье. У него было доброе усталое лицо. Рядом с ним сидел молодой прапорщик, похожий на женщину.
— Дезертиры? — спросил офицер, позевывая и почесываясь.
Долгорукий посмотрел на меня вопросительно, очевидно, не зная твердо, кто мы такие в данный момент. Я решил для начала использовать версию о Турции.
— Мы из Турции, — сказал я.
Долгорукий сейчас же оправился и, подражая говору русского солдата, затараторил:
— Так что, ваше благородие, взяли нас в плен турки на Кавказском фронте и продержали два года три месяца в темной яме на одних горьких лепешках. А как теперь мир, то вот мы с им, значит, пришли на барженке в Крым, чтобы следовать к местожительству.
— Так вы из турецкого плена? — сонным голосом сказал офицер, не проявляя на лице никакого интереса.
— Из турецкого, — подтвердил я.
— Руки покажи… Покажи руки! — вдруг крикнул он во весь голос.
Мы с Долгоруким протянули наши руки, достаточно грязные, но, конечно, слишком тонкие по сравнению с настоящими мужицкими руками.
— В расход! — сказал офицер и, кряхтя, начал укладываться.
Долгорукий заголосил, полагая, что дело еще можно поправить слезами. Но женоподобный прапорщик был другого мнения. Он вытащил огромный револьвер и предложил нам немедленно покинуть вагон. Я понял, что он хочет пустить нам по пуле в затылок тут же, на путях. Надо было спасаться.
— К чертям собачьим! — сказал я довольно спокойно. — Уберите ваш револьвер, прапорщик, дурак вы этакий. И заприте дверь.
Старый офицер приподнялся на своем одеяле, и впервые я заметил любопытство на его лице. Он крикнул:
— Раздери вашу душу мать! Связать их обоих и положить перед паровозом. Патроны беречь надо.
Я засмеялся и сел на диван. Короче говоря, через десять минут после того, как наше инкогнито было раскрыто, мы сидели с офицерами в их вагоне и пили красное вино, закусывая овечьим сыром. Старик офицер, когда начало светать, уступил мне свою постель, исходя из предположения, что англичане привыкли к комфорту. Укладывая нас спать, офицеры проявляли такую предупредительность, что совершенно замучили нас. Я боялся, что спать этой ночью нам не придется совсем.
В НЕЙТРАЛЬНОЙ ЗОНЕМы покинули вагон на другой день поздно вечером, недалеко от Сиваша. Поезд едва двигался. Мы пропустили его вперед и пошли вдоль полотна. Теперь перед нами была самая трудная задача — пересечь фронт.
Мы посовещались немного и решили отойти влево от линии, надеясь глубоким обходом избежать встречи с красными частями. Долгорукий утверждал, что если за два дня мы пройдем миль пятьдесят, то сумеем оказаться в тылу у красных.
Мы шли с полчаса в темноте, удаляясь от линии, когда под ногами захлюпала вода. Впереди сонно крякали утки и как будто светилось море.
— Стоп! — сказал Долгорукий. — Надо переменить направление.
Мы сделали угол градусов в девяносто и двинулись быстрым шагом вперед, желая за ночь миновать полосу болот. Воздух все еще оставался сырым, но под ногами начала скрипеть соль. К утру по нашим расчетам мы прошли миль десять. Когда рассвело окончательно, мы увидели только степь вокруг. Море, судя по попутному ветерку, было у нас за спиной.
Мы немного поели и улеглись спать прямо на земле. Степь только что начала зеленеть, но спать на солнце было тепло и приятно. Откуда-то справа, за много миль, ветер донес гудок паровоза. Мы поднялись на ноги, когда солнце начало садиться, и снова двинулись в путь.
У нас с собой было мало продовольствия. Но мы решили, что на два дня галет и воды хватит. За эти два дня мы могли описать дугу миль в сорок и выйти опять к линии, уже в Советской России.
Два дня и две ночи мы огибали эту дугу, не встречая никого на своем пути. Соленая степь, песок и побеги травы — вот и все, что было у нас под ногами. Над нами было светлое небо без облаков, подернутое на горизонте туманом. Погода все время была хорошая, и мы нисколько не страдали, не видя крыши у себя над головой. Мы ложились спать всего на час или на два, когда окончательно выбивались из сил. Питались мы плохо. К концу второго дня у нас в дорожных мешках осталось только несколько плиток шоколада, в чайниках — несколько глотков воды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Надо было поторапливаться к линии, иначе нам грозила голодная смерть. Мы были лишены возможности достать продовольствие в степи. Птицы высоко проносились над головой, и наши револьверные выстрелы не причиняли им вреда. А маленькие свистящие зверьки, которые иногда выскакивали из нор, были слишком стремительны.
Вечером третьего дня мы встретили старую женщину, которая шла по степи совершенно одна. Долгорукий решил, что жилье близко, и захотел поговорить с ней. Но она бросилась бежать от нас с такой быстротой, что ее можно было принять за ведьму из "Макбета". Чтобы остановить ее, мы положили на ее пути шоколад, но она растоптала его. Мы хотели поймать ее, зайдя с разных сторон, но она сумела ловко увернуться и, рыдая на всю степь, побежала от нас. Долгорукий сказал:
— Это сумасшедшая. Уйдем от нее. А то, чего доброго, она подберется к нам ночью и искусает нас.
Мы долго шли, оглядываясь, пока, наконец, эта бойкая, зловещая старуха не исчезла из нашего поля зрения.
На четвертый день утром у нас не было больше пищи. Мы поднялись усталые и двинулись в том направлении, где по нашим расчетам должна была быть железная дорога. На пути нам попалась сожженная деревня, покинутая жителями. Недалеко от нее мы наткнулись на полосы земли, некогда вспаханные. На полосах торчала солома и бились прошлогодние колосья. Но все зерна выпали из них, должно быть, еще осенью, и внизу зеленела свежая озимь. Долгорукий предложил ускорить шаги, так как, по его мнению, до линии оставалось часа два ходьбы. Но мы шли до сумерек, не встретив никакого жилья. Нам пришлось лечь голодными.
Рано утром, еще не вставало солнце, Долгорукий разбудил меня:
— Вставайте, капитан. Надо идти, иначе я съем вас.
Я вскочил, но сейчас же почувствовал страшную слабость и опустился на землю. Я долго сидел, не двигаясь, и Долгорукий сидел рядом со мною. Силы наши приходили к концу. Взошло солнце, и вот в розовых лучах его, в миле от нас, я увидел двух больших птиц, которые мирно паслись, наклонив к земле свои палкообразные шеи.
— Что это? — спросил я Долгорукого.
— Скорее всего, дрофы.
Но это были не дрофы. Я побоялся произнести название птиц, потому что это было бы похоже на бред.
Я хотел успокоить себя мыслью, что это мираж. Но миража не бывает при восходе солнца. Вдали паслись страусы.
Два страуса, какими я их видел в Лондонском Зоо, щипали траву, распушив свои перья, Долгорукий хмурился, очевидно ничего не понимая, как и я.
Мы не стали разрешать вопроса, откуда взялись эти птицы. Тихо начали подкрадываться, приготовив револьверы, но страусы бросились от нас бежать, помогая себе крыльями. Мы подошли к месту их пастбища, и тут большой третий страус поднялся с земли и бросился догонять своих товарищей. Я выстрелил, но промахнулся. Страусы превратились в пятнышки на горизонте, и нечего было думать убить хоть одного из них.
— Яйцо! — вдруг закричал Долгорукий. — Обед обеспечен.
На том месте, где сидел страус, действительно лежало большое яйцо, способное накормить нас обоих. Оно было теплое, — очевидно, страус только что снес его.
Долгорукий разбил яйцо револьвером и выпустил содержимое его в чайник.
— Давайте все, что можно зажечь, — сказал он.
Я вынул из вещевого мешка обертки от бисквитов и засохший букет фиалок. Я развязал его, и тут из сухих цветов выпала записка. Долгорукий в это время зажигал костер, он так увлекся своим делом, что не заметил, как я прочел записку. Впрочем, она была невелика:
"Ваша доброта сверхъестественна. Я не могу так с вами расстаться. Останьтесь на один день, скажите, что у вас заболела нога. Вечером я приеду к вам на корабль. Ю.".
