<1933>
«В Нижнем Новгороде с Откоса…»
В Нижнем Новгороде с Откоса[58]чайки падают на Пески[59],все девчонки гуляют без спросаи совсем пропадают с тоски.Пахнет липой, сиренью и мятой,небывалый слепит колорит,парни ходят —картуз помятый, —папироска во рту горит.
Вот повеяло песней далекой,ненадолго почудилось всем,что увидят глаза с поволокой,позабытые всеми совсем.Эти вовсе без края просторы,где горит палисадник любой,Нижний Новгород,Дятловы горы,ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Влажным ветром пахнуло немного,легким дымом,травою сырой,снова Волга идет, как дорога,вся покачиваясь под горой.
Снова, тронутый радостью долгой,я пою, что спокойствие — прах,что высокие звезды над Волгойтоже гаснут на первых порах.Что напрасно, забытая рано,хороша, молода, весела,как в несбыточной песне, ТатьянаВ Нижнем Новгороде жила.
Вот опять на Песках, на паромахночь огромная залегла,дует запахом чахлых черемух,налетающим из-за угла,тянет дождиком,рваною тучейобволакивает зарю, —я с тобою на всякий случайровным голосом говорю.
Наши разные разговоры,наши песенки вперебой.Нижний Новгород,Дятловы горы,ночью сумрак чуть-чуть голубой.
<1933>
Ящик моего письменного стола
В. Стеничу[60]
Я из ряда вон выходящихсочинений не сочиню,я запрячу в далекий ящикто, чего не предам огню.
И, покрытые пыльным смрадом,потемневшие до костей,как покойники, лягут рядомклочья мягкие повестей.
Вы заглянете в стол.И вдруг выотшатнетесь —тоска и страх:как могильные черви, буквыизвиваются на листах.
Муха дохлая — кверху лапки,слюдяные крылья в пыли.А вот в этой багровой папкестихотворные думы легли.
Слушай —и дребезжанье лирыдонесется через годапро любовные сувениры,про январские холода,про звенящую сталь Турксибаи «Путиловца» жирный дым,о моем комсомоле — ибоя когда-то был молодым.
Осторожно,рукой не трогай —расползется бумага. Тутвсе о девушке босоногой —я забыл, как ее зовут.
И качаюсь, большой, как тень, я,удаляюсь в края тишины,на халате моем сплетеньяи цветы изображены.
И какого дьявола ради,одуревший от пустоты,я разглядываю тетрадии раскладываю листы?
Но наполнено сердце спесью,и в зрачках моих торжество,потому что я слышу песнюсочинения моего.
Вот летит она, молодая,а какое горло у ней!Запевают ее, сидаяс маху конники на коней.
Я сижу над столом разрытым,песня наземь идет с высот,и подкованным бьет копытом,и железо в зубах несет.
И дрожу от озноба весь я —радость мне потому дана,что из этого ящика песняв люди выбилась хоть одна.
И сижу я — копаю ящик,и ушла моя пустота.Нет ли в нем каких завалящих,но таких же хороших, как та?
1933
«Без тоски, без грусти, без оглядки…»
Без тоски, без грусти, без оглядки,сокращая житие на треть,я хотел бы на шестом десяткеот разрыва сердца умереть.
День бы синей изморозью капал,небо бы тускнело вдалеке,я бы, задыхаясь, падал на пол,кровь еще бежала бы в руке.
Песни похоронные противны.Саван из легчайшей кисеи.Медные бы положили гривнына глаза заплывшие мои.
И уснул я без галлюцинаций,белый и холодный, как клинок.От общественных организацийпоступает за венком венок.
Их положат вперемешку, вместе —к телу собирается народ,жалко — большинство венков из жести, —дескать, ладно, прах не разберет.
Я с таким бы предложеньем вылеззаживо, покуда не угас,чтобы на живые разорились —умирают в жизни только раз.
Ну, да ладно. И на том спасибо.Это так, для пущей красоты.Вы правы, пожалуй, больше, ибомертвому и мертвые цветы.
Грянет музыка. И в этом разе,чтобы каждый скорбь воспринимал,все склоняются.Однообразенпохоронный церемониал.
……………Впрочем, скучно говорить о смерти,попрошу вас не склонять главу,вы стихотворению не верьте, —я еще, товарищи, живу.
Лучше мы о том сейчас напишем,как по полированным снегаммы летим на лыжах,песней дышими работаем на страх врагам.
1933
«Под елью изнуренной и громоздкой…»
Под елью изнуренной и громоздкой,что выросла, не плача ни о ком,меня кормили мякишем и соской,парным голубоватым молоком.
Она как раз качалась на пригорке,природе изумрудная свеча.От мякиша избавленные коркисобака поедала клокоча.
Не признавала горести и скукимладенчества животная пора.Но ель упала, простирая руки,погибла от пилы и топора.
Пушистую траву примяла около,и ветер иглы начал развевать.Потом собака старая подохла,а я остался жить да поживать.
Я землю рыл,я тосковал в овине,я голодал во сне и наяву,но не уйду теперь на половинеи до конца как надо доживу.
И по чьему-то верному веленью —такого никогда не утаю —я своему большому поколеньюбольшое предпочтенье отдаю.
Прекрасные,тяжелые ребята, —кто не видал —воочию взгляни, —они на промыслах Биби-Эйбата,и на пучине Каспия они.
Звенящие и чистые, как стекла,над ними ветер дует боевой…
Вот жалко только,что собака сдохлаи ель упала книзу головой.
1933
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
