1933
«Под елью изнуренной и громоздкой…»
Под елью изнуренной и громоздкой,что выросла, не плача ни о ком,меня кормили мякишем и соской,парным голубоватым молоком.
Она как раз качалась на пригорке,природе изумрудная свеча.От мякиша избавленные коркисобака поедала клокоча.
Не признавала горести и скукимладенчества животная пора.Но ель упала, простирая руки,погибла от пилы и топора.
Пушистую траву примяла около,и ветер иглы начал развевать.Потом собака старая подохла,а я остался жить да поживать.
Я землю рыл,я тосковал в овине,я голодал во сне и наяву,но не уйду теперь на половинеи до конца как надо доживу.
И по чьему-то верному веленью —такого никогда не утаю —я своему большому поколеньюбольшое предпочтенье отдаю.
Прекрасные,тяжелые ребята, —кто не видал —воочию взгляни, —они на промыслах Биби-Эйбата,и на пучине Каспия они.
Звенящие и чистые, как стекла,над ними ветер дует боевой…
Вот жалко только,что собака сдохлаи ель упала книзу головой.
1933
«Лес над нами огромным навесом…»
Лес над нами огромным навесом —корабельные сосны,казна, —мы с тобою шатаемся лесом,незабвенный товарищ Кузьма[61].
Только птицы лохматые, воя,промелькнут, устрашая, грозя,за плечами центрального бояодноствольные наши друзья.
Наша молодость, песня и слава,тошнотворный душок белены,чернораменье до лесосплава,занимает собой полстраны.
Так и мучимся, в лешего веря,в этом логове, тяжком, густом;нас порою пугает тетеря,поднимая себя над кустом.
На болоте ни звона, ни стука,все загублено злой беленой;тут жила, по рассказам, гадюкав половину болота длиной.
Но не верится все-таки — что бытишина означала сия?Может, гадина сдохла со злобы,и поблекла ее чешуя?
Знаю, слышу, куда ни сунусь,что не вечна ни песня, ни тьма,что осыплется осень, как юность,словно лиственница, Кузьма.
Колет руку неловкая хвояподбородка и верхней губы.На планете, что мчится воя,мы поднимемся, как дубы.
Ночь ли,осень ли,легкий свет ли,мы летим, как планета вся,толстых рук золотые ветвинад собой к небесам занеся.
И, не тешась любовью и снами,мы шагаем, навеки сильны;в ногу вместе с тяжелыми, с нами,ветер с левой идет стороны.
И деревьев огромные трубына песчаные лезут бугры,и навстречу поют лесорубыи камнями вострят топоры.
1933
Из летних стихов
Все цвело.Деревья шли по краюрозовой, пылающей воды;я, свою разыскивая кралю,кинулся в глубокие сады.Щеголяя шелковой обновой,шла она.Кругом росла трава.А над ней — над кралею бубновой —разного размера дерева.Просто куст, осыпанный сиренью,золотому дубу не под стать,птичьему смешному населеньювсе равно приказано свистать.И на дубе темном, на огромном,тоже на шиповнике густом,в каждом малом уголке укромноми под начинающим кустом,в голубых болотах и долинахзнай свистии отдыха не жди,но на тонких на ногах, на длинныхподошли,рассыпались дожди.Пролетели.Осветило сновазолотом зеленые края —как твоя хорошая обнова,Лидия веселая моя?Полиняла иль не полиняла,как не полиняли зеленя, —променяла иль не променяла,не забыла, милая, меня?
Вечером мы ехали на дачу,я запел, веселья не тая, —может, не на дачу —на удачу, —где удача верная моя?Нас обдуло ветром подогретыми туманом с медленной воды,над твоим торгсиновским беретом[62]плавали две белые звезды.Я промолвил пару слов резонных,что тепла по Цельсию вода,что цветут в тюльпанах и газонахнаши областные города,что летит особенного вида —вырезная — улицей листва,что меня порадовала, Лида,вся подряд зеленая Москва.Хорошо — забавно — право слово,этим летом красивее я.Мне понравилась твоя обнова,кофточка зеленая твоя.Ты зашелестела, как осина,глазом повела своим большим:— Это самый лучший…Из Торгсина…Импортный…Не правда ль?Крепдешин…Я смолчал.Пахнýло теплым летомот листвы, от песен, от воды —над твоим торгсиновским беретомплавали две белые звезды.Доплыли до дачи запыленнойи без уважительных причинвстали там, где над Москвой зеленойзвезды всех цветов и величин.
Я сегодня вечером — не скрою —одинокой птицей просвищу.Завтра эти звезды над Москвоюс видимой любовью разыщу.
<1934>
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
