— Помнишь, Колька, как твой Серко морду разбил осенью на наледи, когда поднимались к Ташту-Колю?
— Да ну в пень на таких конях ездить. Я на него больше не сяду. Раскорячится, как мандавошка, и храпит. — Колька тушит бычок пальцами и втыкает его в щель на стене. — Слушай, парень, а может рванём туда? В Ташту-Коль. За день дотуда доскребёмся, если сегодня пораньше выйдем. Посмотрим, как там, чего. А?
— Давай. Мне самому охота посмотреть, есть там марал или нет. Как думаешь, есть или все ушли пониже?
— Придём — увидим.
— Ну, я всё равно гречку варю? А то она последняя, больше вообще ничего нет.
— А, вари. Как-нибудь не подохнем.
И я выхожу на улицу варить. Подкидываю ещё снега в котелки. Значит, пойдём туда, а не домой. Даже хорошо. Интересно взглянуть, как там. Мне всё хорошо. И не надоедает, потому что я знаю, как неинтересно. Неинтересно, когда выстраиваешь себе будущее в голове, а потом ползёшь к нему, как… как не знаю что, как эта самая мандавошка. Это как трахаться ради того, чтобы кончить.
А тут у меня будущего нет, вернее, оно так быстро меняется, что не уследишь. Пойдём, например, с Колькой в Экинчисуу, а по дороге неожиданно свернём в Таштумеес, в Таштумеесе не понравится — выберем себе какую-нибудь долинку покрасивее и туда потопаем. Зачем? — посмотреть. Интересно же, если там никогда ещё не был. А потом вдруг надоест, так домой, на кордон, вернёмся.
Мне вот осенью припёрло лису поймать, я и таскался вокруг кордона целыми днями, выслеживал её. Как надоело — перестал. Сам себе хозяин, что хочешь, то делаешь. Жизнь, одним словом, удалась. Тупая, вроде бы, без смысла и цели, не устремлённая вперёд и вверх, как положено, а мне нравится. И ещё, я никогда до этого, разве что в глубоком детстве, да и то не смогу поручиться, никогда не испытывал настоящего счастья. Только разве что удовлетворение от чего-то. А тут два раза испытал за эти два года.
Возвращались с одним алтайцем — с Сашкой с охоты. На два дня поднимались в тайгу весной, в марте, по снегу ещё. Подморозило хорошо, тропа скользкая такая была, думал, наверняка улечу с конём со склона, а слезать не слезал — лень было. Сашка — напарник-то мой — полпути пешком шёл, а я не стал. Пролазили в тайге попусту и спустились. Ничего такого особенного или очень хорошего за это время не произошло, всё как обычно. Даже зверя не видели. По дороге домой решили заехать к пастухам — пенсионерам на стоянку чай попить.
Бабка стояла рядом с домом у коновязи и следила, как мы подъезжаем. Взяла у меня повод и привязала коня.
— Саввантич-то дома? — спросил Сашка.
— Мала-мала аракует дедка. Пьяный. Проходите, чай пейте.
Пётр Акпашев на карей кобыле выехал из-за покосившегося сарая, за его плечами прикладом кверху висела винтовка с укороченным стволом. Кобыла часто переступала ногами по грязному мартовскому снегу и вскидывала голову, выталкивая языком удила. Всадник остановился перед нами и молчал. Лицо его было расслаблено и взгляд неподвижен, тело иногда неожиданно покачивалось не в такт движениям лошади.
— Ты, Саввантич, опять на войну едешь? — спросил Сашка и залюбовался на боевую посадку наездника. Старый Акпашев был действительно хорош. Седые волосы, чистый пиджак, гордая осанка и расправленная грудь, созданная для наград. Пётр Саввантич ласково улыбнулся нам, кивнул.
— Пусть приходят — всех убьём.
— Вы опять с китайцами воевать хотите? — спросил я.
— С китайцами.
У старика был такой пункт — как бабка арачки нагонит, так начинаются сборы на войну. Потенциальный противник был всегда один и тот же — Китай.
— Смотри, Серёга, и тебя могут убить, ты же китайский язык в Москве учил. — Сашка засмеялся и подмигнул мне. — Ошибётся кто-нибудь из наших и грохнет тебя на всякий случай.
Старый Акпашев по-прежнему ласково улыбался и смотрел на меня. Потом сказал:
— Убьём, конечно. Ты же чужой. Кто ты такой — не знаем, может, и шпион. Только шпион поедет из Москвы жить здесь. Только шпион тут жить будет.
Старику надоело стоять на месте, и он неожиданно легко тронул кобылу в галоп. Винтовка даже не шелохнулась за его спиной, когда он скакал от нас по дороге к лесу.
— Дурак он. Чего такое говорит — сам не знает, сволочь пьяный. Не слушай, сынка, дурака. — Бабка махнула рукой. — Идите, чай пейте.
Сашка смотрел на голубые вечерние горы, ещё хранящие зимнюю чистоту и сияние.
— А китайцы нас, и правда, будут захватывать. Отец говорил, их тут раньше много было. Видел могилы по долине? Камни под вид пальцев поставлены — это китайские.
Я посмотрел на Сашку и подумал, что он и сам на китайца похож.
Пока сидели и чаевали, Сашка с бабкой по-алтайски говорил, а я ничего не понимал и просто думал себе чего-то. Вышел из дома. У коновязи стояли наши кони, Айгырка повернул морду ко мне и пошевелил губами. Я приспустил ему подпруги и стал курить, глядеть, как темнеет небо над лесом.
Эти пастухи — Пётр Акпашев и его бабка — ещё пасут колхозную скотину — сорок бычков. Колхоза уже давным-давно нет, а они всё пасут, причём за бесплатно. В прошлом году районная администрация выдала им восемь килограммов сливочного масла в качестве поощрения. Скотина подрастает, плодится или дохнет — смотря по настроению, но сорок голов, которые пас Акпашев в тот момент, когда объявили о закрытии колхоза, всегда у него в наличии. Большинство пастухов уже давно приватизировали и скотину, и технику, и сами стоянки, но некоторые, самые упрямые, ещё держатся. Ругаются, грозятся перерезать всех коров на мясо, сдать коммерсантам и зажить по-человечески, но снова ставят сено летом, снова чинят изгороди, запасают на зиму дров, а потом зимой выкармливают телят.
Не пастухи, а какие-то египетские пирамиды, фаусты с мефистофелями — «ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести». Вот сейчас, наверняка, сидит бабка и жалуется Сашке на жизнь, а летом будет целыми днями без продыха пахать на покосе, как будто ей фронт кормить для победы нужно. В общем, по-своему проводят вечность.
А всё равно хочет, старый Акпашев, чтобы в историю попасть, хочет награду за свои труды. Это он только пьяный такой боец, а обычно-то не выступает и старуху свою слушается только так. И как я первый раз к нему заехал, сразу стал жаловаться, что его обошли с медалью «Ветеран труда». Кто-то когда-то ему пообещал, а потом забыли.
Когда я уезжал в отпуск в прошлом году, то он меня просил справиться о медали в Москве, где «главный профком сидит», совал овечью шерсть, чтобы задобрить этого профкома. Дома валялась такая железяка ветеранская, от отца ещё оставшаяся, я её и привёз ему. Главный профком, говорю, вошёл в положение, медаль выдал, но удостоверение уже невозможно получить — не в Союзе уже живём, а в России. Саввантич за медаль даже почти не поблагодарил — что благодарить, если получаешь заслуженное, хотя было видно, что он рад. Бабка его только как-то странно ко мне приглядывалась.
Чуть ли не на следующий день он уехал в район требовать себе прибавку к пенсии в связи с новым статусом ветерана труда. Недавно опять ездил, уже раз четвёртый, наверное.
Наступили сумерки, я сидел, чесал за ухом акпашевскую собачонку, чего-то мечтал, не знал даже, что счастье на подходе.
Вышел Сашка, вместе покурили, поговорили о лошадях. Дальше поехали уже в темноте — сначала через открытое место, потом в сосняк дорога завернула. Повсюду виднелись следы акпашевской кобылы — видно, дед тщательно патрулировал окрестности. До кордона всего ничего осталось, километра с два. Сашка впереди на низкорослом рыжем конике трюхнит, я сзади на Айгырке. Кони в сторону дома всегда хорошо бегут, быстро, у моего коня рысь мягкая — едешь, как в такси. Сосны над дорогой смыкаются кронами, по сторонам темнеют стволами, снег и небо одинаковые, светлые, а лес тёмный.
И в это время я первый раз в жизни почувствовал счастье, даже озноб по всему телу пошёл. Просто счастье и всё, даже сказать больше нечего. Сколько там было? Метров триста, наверное, от поворота за рекой до ручья. Да, метров триста вот так проехал — не больше, а потом всё прошло.
А второй раз я осенью, в октябре, сидел один на южном склончике в Экинчисуу и смотрел в бинокль на какую-то птичку. Разглядывал от нечего делать, пока курил, а потом она улетела, я убрал бинокль и глядел просто так на заросли карликовой берёзки вдоль речки. И началось то же самое. А иногда кажется, что и не было этого, что показалось. И не расскажешь ведь никому, да и что рассказывать — что мурашки по спине бегали?
А всё равно не хватает чего-то, тянет. Нет полной свободы, ещё, видно, не все хвосты обрубил. Кое-какие, наверное, сами отвалятся со временем, а один вот, самый главный, — вряд ли. Уже второй год езжу в отпуск, хочу одно дело провернуть, да как-то всё не выходит. Если бы удалось, то здорово было бы.
