От дедушки убёг, от бабушки убёг, Алёнка вроде сама смоталась, а вот от дочки не получается. Сидишь, например, вечером — в печке дрова потрескивают, на столе свежий хлеб, молоко, мясо, за окном тихо так, только собака у Кольки подвывает, да от этого даже как-то сильнее тишина ощущается. Сидишь один, дым к потолку пускаешь, и кажется, что всё удалось. Что перечеркнул прошлое, что избавился от будущего, и живёшь независимой жизнью здесь и сейчас, среди прекрасной горной страны, а потом вдруг берёшь листочек в клетку и начинаешь писать:
«Привет, дорогая моя девчуша! Я только что вернулся из леса, где мы были вместе с дядей Колей и дядей Юрчиком. Художник из меня плохой, но я постарался изобразить на рисунке, как мы ходили по снегу на широких лыжах…»
Не получилось уйти, совсем не оглядываясь, так, как хотелось бы. Слаб, наверное, оказался. И ведь способ, как обрубить этот хвостик уже придумал. В книге вычитал. Надо просто подойти к ребёнку с твёрдым намерением попрощаться навсегда и всего-навсего погладить его по голове. Ничего особо сложного, просто погладить и про себя сказать, что, мол, теперь навсегда. Тогда точно отпустит.
И вот уже второй год мотаюсь в отпуск в Москву. Десять дней дорога только в одну сторону. Приедешь, встретишься, а ничего не выходит. Думаешь — отпуск ещё длинный, ещё успеется, а сейчас так погуляем, в зоопарк сходим. Потом уже билет купишь, уже вроде всё… И едешь опять на следующий год. И этим летом поеду.
Позавтракали, собрались. Стали смотреть в окошко с треснувшим стеклом и курить перед дорогой. Начало светать, но солнце ещё не поднялось над горами. Стала видна маленькая полянка перед избушкой, наша лыжня. Кедровка молча перепорхнула с дерева на дерево. Колька задул керосинку и, сидя на нарах, вдел руки в лямки своей поняжки.
— Пошли?
Мы вышли на улицу и сняли со стены ружья, надели лыжи. Ремешки креплений я завязывал на ощупь, потому что было темно.
— Стемнело, что ли?
На небе снова плясали звёзды, ковш Большой Медведицы был перевёрнут над тёмной тайгой, и только светились красноватые угли догоревшего костра.
— Я ж лампу задувал — светло, вроде, было.
— Ну. Я сам хотел задуть, а тут ты задул.
Колька вынул часы на верёвочке и посветил спичкой.
— Вроде, восемь без десяти. Это как понимать?
— Может, затмение солнечное.
— Да ну на хрен, какое затмение. Ты ещё чего-нибудь придумай.
Думай — не думай, всё равно ничего не понятно. Я только сейчас ощутил свою оторванность от всего стабильного, решённого. Спросить даже не у кого, что, мол, такое произошло, объясните, пожалуйста. Нет телевизора, который успокоил бы и поставил всё на свои места.
За спиной тёмный склон, поросший кедрачом, впереди замороженная долина. Горы. Всё вверх — вниз, вверх — вниз, места ровного нету. Вернётся лето, хорошо бы забраться в вершину Баян-суу, там такие поляны богатые, зверя — море просто.
— Чего думать, пошли всё равно, а то не дойдём сегодня до Ташту-Коля. — Мне не терпелось посмотреть, есть там маралы или нет. — По реке идти и ночью можно, не заблудимся.
— Ну, пошли.
Второй раз рассвело довольно быстро, наверное, действительно было затмение, а впрочем, какая разница, затмение — не затмение. Мы поднимались вверх по замёрзшей реке, по очереди протаптывая лыжню. Потом пошли вдоль ручья и вылезли в гольцы. Встало солнце.
Наверху снег был плотный, спрессованный ветром, покрытый сверху тонким слоем невесомых снежинок, скрадывающих звук наших шагов. Идти было легко, только глаза уставали от слишком яркого света. Языки леса, тянущиеся по логам, остались в стороне и позади, а перед глазами были только снег и небо. Белый снег и синее небо.
Часа через два мне показалось, что я оглох, захотелось поговорить. Мы присели на рюкзаки и стали перекуривать.
— Видишь куст? Сколько до него? — спросил Колька.
— Метров двести.
— И мне кажется, метров двести, двести пятьдесят. Карабин проверю.
Я стал смотреть в бинокль на эти три тонкие веточки, они одни только и торчали на всём пространстве, которое можно было охватить взглядом. Около кустика взметнулась белая пыль, а выстрела было не слышно. Звук потонул среди мороза и снега.
— В самое основание.
— Ну и хорошо, а то я вчера, когда с горы катился, то о кедрушку стволом задел. Думал, мушка сбилась.
— Выстрела совсем не слышно было. — Я убрал бинокль в чехол.
— Ага, так и оглохнуть можно. Хоть сам с собой разговаривай. После Москвы, поди, совсем тяжело?
— Да привык уже.
— Вот скажи, парень, какая нас нелёгкая потянула тараканиться в эту Ташту, а? Два дурака взяли и попёрлись. Никому ж не надо это. Ладно бы, мы деньги за это большие получали, а то просто так ходим, хреном груши околачиваем.
Колька, сам себе удивляясь, покачал головой.
— Я-то ладно, у меня с детства соображалка плохо работала, а вот ты, да? — в институте учился, деньги хорошие получал, говоришь. Я, правда, тоже в лесхозе хорошо зарабатывал. Ну ладно, — и вот мы таскаемся с тобой не за хрен собачий по морозу. Иногда же сил-то не остаётся, а прёмся как заведённые. То есть не просто фигнёй маемся, а самым что ни на есть старательным образом. Вот так!
Докурили, стали одевать рюкзаки.
— Нет, Серёга, ты всё-таки мне скажи, — а ведь, если бы нас заставляли это делать, ведь ни за что бы не стали. Так?
— Это точно. Наверное, поэтому и нравится, что никто не заставляет.
— Это, Серёга, знаешь, — это вот есть обычные дураки, а есть поперечные. Вот мы с тобой поперечные дураки. Оба два. Но зато, знаешь, что я тебе скажу? Что мне кажется, который человек вот так вот сознаёт, что фигнёй мается, то он хоть сильно важным себя не считает, не выпендривается.
Во, какой вывод! Сейчас Кольку прямо в монастырь можно отправлять Дзен преподавать. Лекцию доступным языком читать о пользе неделания. У-вэй, по-моему, называется.
Впереди, километрах в семи вершинка, на ней небольшой скальничек, как сосок. Эту вершинку надо обогнуть слева, а потом начнётся долгий спуск — сначала в безымянную речушку, а потом в долину Ташту-Коля. Избушки там нет, но зато мы ещё с осени приметили стоящие в круг камни, под которыми хорошо ночевать.
Оттуда до дома дня три ещё топать. А потом из дома опять куда-нибудь в Паштапкысуу или в Ойюк. Час за часом, шаг за шагом с удовольствием пожирать пространство. Молча, механически перебирая лыжами. Беззвучно шевеля губами или разговаривая с Колькой на перекурах. Интересно, сумею ли так продержаться лет двадцать — двадцать пять?
Да и стоит ли держаться? Иногда так задумаешься и не знаешь — стоит или не стоит. Вроде, ничего сложного нет, занятия все приятные такие — кругом природа, люди тоже приличные окружают, питание здоровое. А только тоска иногда какая-то, видно, от неё зубами скриплю по ночам. Осенью даже проверку устроил насчёт того, стоит ли держаться.
Мы ружья в конторе в сейфе храним, под замком. В этом же сейфе казённые карабины стоят, и наган старый лежит, никому не нужный. В тайгу с револьвером ездить — только народ смешить, да и патронов к нему одна пачка всего. Но в руке его подержать приятно, пощёлкать курком. Я как-то вот так сидел, сидел, щёлкал, а потом вспомнил фильм «Охотник на оленей», вставил один патрон. Соотношение, конечно, не совсем правильное для чистого эксперимента — один к семи, но мне показалось, что и так сойдёт.
Интересно следить за тем как твои собственные руки вставляют жёлтый патрон в гнездо, закрывают крышечку барабана. Потом надо прокрутить барабан, и чур не подглядывать. В окне видно, как возле конторы стоит корова, пережевывает жвачку и ни о чём не думает. Я тоже ни о чём не думал, просто щёлкнул, приставив револьвер к своей голове.
Вышло, что с вероятностью один к семи я необходим для дальнейшей жизни. Поэтому не нужно постоянно загружать себя всякими глупыми мыслями, а нужно спокойно идти в сторону Ташту-Коля, двигать лыжами, шевелить потрескавшимися губами, одним словом — держаться.
СНОВА ЧАРЛЬЗ ПУЛ
Мы с Чарльзом сидим с пивом на деревянной скамеечке прямо возле входа на станцию «Университет». Я в отпуске, но у меня уже лежит в кармане билет до Бийска — через неделю поеду. За три недели город утомил меня, а может быть, не город утомил, а безделье.
Чарльз по старой своей привычке закидывает ногу на ногу по-американски. У него при этом становится очень независимый вид.
— Мне нравится так сидеть и смотреть на людей, которые проходят. Они все такие разные. Это, может быть, даже интереснее, чем кино. Я говорил тебе, что пишу книгу? И вот, я хочу, чтобы там были разные люди. Понимаешь?
— Да.
— Но у меня это не получается. Хотя это не так. В Германии я вижу одни люди, в России — другие. И ещё за эти года, пока я знаю, люди очень изменились в России, стала другая одежда и прочее. Я вижу это, но в книге они как-то одинаковые.
