– Хотите сказать… – полковник аж привстал от обжигающего ужаса. – Что у меня под носом совершено ритуальное убийство?! В канун праздника?! Да вы…
Слова буквально не дались Оскару Игнатьевичу. Такого быть не может и не должно. Где угодно, но только не в его отделении. Потом век не отмоешься.
– Я только хотел заметить, что преступник, быть может, страдает особой формой помешательства. Под его воздействием он рисует магические символы, смысла которых не понимает, – как мог, успокоил Ванзаров.
Действительно отлегло. Вендорф смог осушить стакан воды. Хорошо, что коллежский секретарь пожалел нервы начальства и не доложил еще одну версию: кто-то старается выдать простое убийство за магическое.
– И все же, господин Ванзаров, пока не представите убедительную расшифровку этой анаграммы, буду считать вашу непричастность недоказанной. Так из-за чего барышня погибла?
– Полагаю любовная история с печальным концом.
Эта новость была принята благосклонно. Полковник готов был распрощаться с докладчиком, который не оправдал всех надежд, но Родион попросил разрешения задать вопрос. С неохотой Вендорф согласился.
– Чем вызвано ваше беспокойство этим убийством? Жертва – обычная горничная, – без затей спросили его.
Полковник опешил. Но, вглядевшись в честное и усатое, хоть исхудавшее лицо, понял: юнец говорит что думает. Для чиновника – вольность недопустимая, прискорбная, но исправимая. В общем, смягчающая причина.
– Ладно, голубчик, вам намекну… – И Вендорф сделал еле уловимое движение в сторону портрета молодой жены нового царя. – Понимаете, о чем я? Это вопрос политический. Так могут раздуть, что костей не соберешь. Нужна бдительность!
Вечно начальство ищет политический подтекст, где его нет. Во всяком случае, Ванзаров не нашел никакого сходства юной царицы с любвеобильной горничной. И что могут раздуть? Дескать, надоела так, что лучше ее ножом по горлу? Нелогично. Но начальству, как известно, виднее дальше всех.
– Если уложитесь раньше, буду признателен, – наставление закончилось ласково.
Куда тут раньше! В срок бы уложиться.
– Срок нарушать запрещаю… – словно прочитал мысли Оскар Игнатьевич. – Чтоб наутро праздника у нас везде чистота и порядок были наведены. Чтоб сверкало и блестело! Беритесь, голубчик, за дело закатав рукава!
Зачем сюртук закатывать, когда логика имеется? Но Ванзаров лишь поклонился, как исправный чиновник, и вышел вон.
Схваченные мазурики и прочие бродячие мужики, поджав ноги на лавки, пялились на дивное чудо, о котором можно плести небылицы в трактирах. И не только они. Весь участок в составе трех чиновников и парочки городовых следил за необычным развлечением. Закатав рукава рубашки так, что налитые бицепсы висели угольными шарами, мистер Лав усердно драил пол. Драил тщательно и умело, будто служил на флоте. Но самое дивное: горланил занудную песенку о тяжкой доле негров на плантациях Юга. Смысл не был понятен слушателям, но всей душой они сочувствовали рабам с хлопковых полей Вирджинии. Или где там Скарлетт О’Хара тиранила дядю Тома. Чудесное пение, душевная мелодия, ритмичный свист швабры о половицы – что еще нужно, чтобы нежному сердцу вора и полицейского растаять в трепетных мечтах? Оно и растаяло.
Войдя в приемное отделение, Ванзаров попал в здоровенную лужу. Мистер Лав улыбнулся ему, как доброму другу, не оставляя пения, и даже швабру поднял в приветствии. После чего принялся с особым старанием размазывать въевшуюся грязь. Так участок давненько не мыли. А уж под музыкальное сопровождение великого певца – отродясь не бывало.
И что все это значит? И куда только смотрит пристав? Неужто Желудь забился в норку и носа не показывает, не желая встречать любимчика полицеймейстера? Все на это указывает. Не было бы такой душевной атмосферы под его ласкающим кулаком. Но и господин Ванзаров оказался не промах. Дал строгое указание прекратить использовать арестанта, а тщательно накормить и оставить в покое. Уходя в камеру, мистер Лав сверкал улыбкой и приветливо махал рукой. Но без Лебедева его никто не понимал. В самом деле, кому нужен этот американский? Бесполезный язык. С индейцами, что ли, болтать? То ли дело – французский или немецкий!
Взявшись за дело, Родион удержу не знал. Собрав чиновников около своего стола, дал ценные указания. А именно: выяснить все про мещанина Толстикова Дмитрия Иванова. Далее: по составленному словесному портрету сделать розыск по всем гостиницам и меблированным комнатам. Требуется: приезжий из Одессы, в столице около недели, на вид двадцати лет, худой, бледный, хорошо одет. На одежде могут быть темные пятна, как от крови. На пальце – дорогой перстень. Если найдут, самостоятельно не действовать, а звать всю подмогу. На розыски непременно бросить лучших из филерского отряда и обязательно – Афанасия Курочкина. Этот скорее других найдет.
Получив столько забот, чиновники не поморщились, а, напротив, были глубоко счастливы.
– Вам уж два раза телефонировали! – доложил чиновник Кручинский. Но кто именно – не имел чести знать. Слышно плохо, да и голос неясный, то ли детский, а может, барышня.
– Вас юноша с утра дожидается! – с не меньшим удовольствием доложил Редер. – И фонарь при нем. Его доктор на осмотр забрал.
А вот чиновник Матько ничего доложить не смог. Так ему хотелось быть приятным, но не нашлось сообщения для господина Ванзарова. Такая досада. И тут, на счастье, зазвенели колокольчики телефонного аппарата. Матько бросился со всех ног, послушал и, растаяв в улыбке, сообщил:
– Вас, господин Ванзаров, просят!
Приложив слуховую трубку к уху, чиновник полиции строго сказал в черный рожок амбушюра:
– Ванзаров у аппарата.
Ответил треск и невнятный гул станции.
– Слушаю! – повторил он и дунул в рожок.
Никто не захотел общаться.
– Говорите!
И опять ничего. Связь прервалась окончательно. Осталось повесить рожок на крючок и дать отбой, покрутив рукоятку сбоку. Нет еще совершенства в телефонных линиях. Зато из коридора, ведущего в медицинскую, послышались торопливые шаги, почти бег, и срывающийся голос крикнул:
– Да оставьте меня! Я совершенно здоров!
Юный рыцарь с потайным фонарем выскочил как угорелый и бросился под защиту старшего друга.
– Родион Георгиевич, меня заставляют глотать всякую гадость!
От вчерашнего потрясения не осталось и следа. Коля был свеж, розовощек и рвался с цепи. Незачем такому герою микстура. Родион обещал, что опасаться нечего.
– Ну, чем мы нынче займемся, то есть вы? – горя огнем, спросил Гривцов.
– Для начала положите фонарь, его передадут…
Что Николя выполнил с большой охотой. Тяжелая металлическая штуковина ободрала все пальцы. Но терпел.
– А теперь займемся кое-какими упражнениями…
– Я готов. Прямо здесь гимнастику сделать? Так сыщикам полагается?
– Гимнастикой будем заниматься на прогулке, – сказал Родион, слегка оглушенный юношеским напором.
Не сообразив, о чем речь, Николя готов был крутить колесо и встать мостиком хоть на Сенной площади или на рельсах конки, если его божество прикажет. Такую бы исполнительность, да в мирных целях…
Придерживая оруженосца за рукав на всякий случай, Ванзаров вышел из участка и неторопливо двинулся по Садовой улице.
– Как вам удалось с матушкой справиться? – ликовал Коля. – С ней даже господин пристав Бранденбург не мог совладать! Просто счастье какое-то! Отправила меня утром, говорит: слушайся господина Ванзарова во всем, неси службу как полагается, я тобой горжусь! Даже «мой малыш» не добавила! Просто чудеса! Да я и без того готов! Ух!
– Логикой и добрым словом можно добиться куда большего, чем одним добрым словом, – ответил Родион. – Но давайте займемся гимнастикой… Да не надо прыгать, Гривцов!.. Гимнастикой – ума.
Таким упражнением Николя не владел. Ему объяснили нехитрый прием: на простые вопросы надо давать простые ответы. Это и есть маевтика.
– На руке убитой девушки, той, что вчера… Верю, что в обморок больше не упадете!.. Слушайте внимательно: есть две надписи. Их содержание нас пока не интересует. Одна надпись процарапана на коже чем-то острым, другая выведена химическим карандашом. Вопрос: для чего написано разными способами?
– Для чего?
– Здесь вопросы задаю я… Итак: порезы сделаны ровно и аккуратно. О чем это говорит?
– Твердая рука, – выпалил Николя.
– Допустим. Знаки, что карандашом выведены, тоже ровные и правильные. Что предполагаем?
– Одна и та же рука!
– А если обе надписи ровно в линию сделаны?
– В одно время написаны!
– Следовательно, их автор одно и то же лицо. Остается вопрос: зачем сразу не написал карандашом или не закончил, скажем – иглой…
– Не знаю, – признался Гривцов.
