– В начале войны он ушел в Красную Армию. А где сейчас – не знаю.
– Вы говорите неправду. Нам все о нем известно. Сейчас ваш муж партизан!
Анна Сергеевна вздрогнула, с трудом сохранила спокойствие, еле удержалась, чтобы радостно не воскликнуть: "Он жив! Жив мой Иван!"
"Значит, она знает все о муже. Может быть, даже поддерживает с ним связь", – по-своему понял поведение Млынской Зауер.
– Я знаю, вы очень любите сына, мужа, вас волнует их судьба. Правильно я говорю?
– Разумеется, я люблю их. Разумеется, их судьба меня волнует. Это подсказывает здравый смысл.
– Вот и превосходно! Не так уж трудно, оказывается, найти общий язык с умной женщиной. А вы женщина умная и, конечно, понимаете, что судьба вашего мужа…
Гестаповец не спеша закурил, глубоко затянулся, пустил колечки…
– Я сказал бы больше: жизнь вашего мужа, вашего сына, наконец, ваша жизнь находится в ваших же… да, да, в ваших руках.
– Как понять вас? – насторожилась Анна Сергеевна.
– Должен вам откровенно, честно сказать, что отряд вашего мужа фактически уничтожен. Осталась небольшая горстка фанатиков, возглавляемая вашим мужем, но их участь, конечно, также решена: они окружены. Еще день – и все они погибнут. Счет идет даже на часы. Вот почему я вынужден был прервать ваш сладкий сон, мадам. И добавлю, чтобы ничего от вас не таить: дал указание пока не уничтожать этих фанатиков. До результатов разговора с вами.
– Но что вы от меня хотите?
– Благоразумия. Мы гарантируем жизнь вашему мужу и его безрассудным товарищам, если они прекратят бессмысленное сопротивление. Откровенно скажу: беспокоюсь не за них, а за жизнь своих солдат. И так в этой варварской стране их погибло немало. Зачем лишние жертвы, если их можно избежать, правда? А от вас требуется очень и очень немногое: всего-навсего написать мужу несколько строк. Разве мое предложение не свидетельствует о гуманности, мадам?
– Вы говорите о гуманности, а по какому закону гуманности вы бросили в тюрьму меня и моего сына? Или, может быть, у вас в гитлеровской Германии особое понятие о гуманности?..
"Не слишком ли!" – подумал гестаповец.
– По какому праву, спрашиваете? А как с вами иначе поступить, если вы укрываете партизан, а значит, тоже выступаете против великой Германии?
Зауер ударил кулаком по столу.
– Вы забываете, где вы находитесь! Упрямцев здесь не упрашивают, а ломают! Стоит подумать над этим. Здесь нет места для дискуссии. Или вы согласны оказать нам небольшую услугу или… Удивляюсь! Ведь наше предложение больше выгодно вам, нежели нам.
– Не тратьте попусту время. Предателя вы из меня не сделаете. Никогда!
– Не торопитесь. А то ведь потом пожалеть можно! У вас будет два дня на размышление.
Гестаповец нажал на кнопку. А когда на пороге появились два эсэсовца, приказал:
– Уведите арестованную!
Телефонный звонок помешал Зауеру опорожнить стакан водки.
Охрима вызвали в гестапо утром. Охрана провела в кабинет Шмидта.
– Курите. – Шмидт протянул сигареты Охриму. Закурил сам. Глубокая затяжка дымом успокоила Охрима. Шел в гестапо – волновался, не знал ведь, как примут, что скажут.
Шмидт спросил, как идут дела в полиции и даже поинтересовался, как чувствует себя разжалованный Раздоркин.
Неторопливо, обдумывая каждое слово, Охрим рассказывал:
– Кривить душой не стану. Новый начальник старается. Очень даже. В работе себя не щадит и требует того же от подчиненных. Но полицейские нервничают. Проявил себя на задании Клык, глядишь – нет Клыка, партизаны убили. Отличился Тупейко – последовал за Клыком. Давеча Сорока хорошо сработал, и его лишили жизни партизаны.
Шмидт насторожился:
– Вы хотите сказать, что партизаны имеют своего человека в полиции?
– Я, господин Шмидт, не хотел бы утверждать этого. Дело не моего ума. Я говорю, что вижу, а вы уже судите…
– Конечно, конечно. Каждому свое, – поспешил подчеркнуть Шмидт. – Петренко активен, этого у него не отнимешь…
И после паузы:
– А кто подставляет под партизанские пули его лучших людей? Как думаете?
– Думай не думай, а начальнику лучше знать. У Петренко спросить бы вам, господин Шмидт. Я ведь человек маленький.
Не ускользнуло от Охрима, как прищурил чуть-чуть левый глаз Шмидт, как задумался на какое-то мгновение.
– Любопытно, любопытно, – процедил сквозь зубы Шмидт. – Впрочем, Петренко вне подозрений!
– Избави бог, господин Шмидт, разве я о нем…
– Ладно, ладно, Охрим, – прервал гестаповец. – Я желаю послушать твою биографию.
Охрим понимал, что в гестапо всем могут поинтересоваться, поэтому был готов и биографию свою рассказать.
– Она у меня небольшая, – начал он не спеша. – Рос в семье колхозника. За хищение колхозного зерна отсидел три года, а когда вышел на волю, уклонился от призыва в армию. Женат на дочке священника. За работу в полиции награжден медалью. Вот, пожалуй, и все.
– Ты, оказывается, вор, Охрим? – с укоризной бросил Шмидт.
– Да как вам сказать. По суду – вор, а по справедливости нет. Три мешка зерна я ведь не от соседа унес, а из колхозного амбара. Ежели считать, что в колхозе все мы хозяева… были, – поправился Охрим. – Так какой же я вор? Свое брал.
– Хорошая твоя биография, – одобрил Шмидт. – И логики ты не лишен. Мы намерены предложить тебе одно дельце. Согласен помочь?
– Помочь, видит бог, всегда готов. Было бы по силам.
– Пойдешь с нашими поручениями к партизанам?
Охрим вздрогнул.
– Они же меня на первой осине вздернут!
– Струсил!
– Никак нет, господин начальник. Я не из трусливых. Только болтаться на партизанской осине не хотелось бы.
– А на немецкой виселице?
– Вины никакой за собой не чувствую, господин начальник.
– А кто клал взятки в карман?
Охрим перекрестился.
– Перед вами, как на духу. До взяток был слаб дядюшка мой, Раздоркин. Что касаемо меня, то, кроме махорки, в моих карманах ничего нет.
Охрим вывернул карманы брюк. Поднял выпавший кисет с махоркой.
– Вот.
Шмидт рассмеялся. То ли ответ понравился ему, то ли он хорошо знал, что Охрим взяток не брал и даже не раз отчитывал дядюшку.
– Мы знаем, Охрим, что ты человек надежный. Потому и пригласили. Сам понимаешь, речь идет о большом доверии. Придется тебе идти в отряд Млынского с важным заданием. А чтобы партизаны не повесили на осине, придумаем хорошую легенду. О семье позаботимся. Ну как?
Охрим ответил не сразу и без энтузиазма:
– Наше дело солдатское. Ежели гестапо считает, что нужно, значит, оно и нужно. Значит, ответ один: согласен.
– Молодец! Ты – настоящий полицейский! – И Шмидт протянул Охриму чистый лист бумаги, ручку. – Пиши: "Подписка о сотрудничестве с гестапо…"
Через два дня Анну Сергеевну снова привели к Зауеру. Кабинет гестаповца был залит ярким осенним солнцем, слепило глаза. Анна Сергеевна даже зажмурилась, и не заметила, как неслышно, по-кошачьи, подошел Зауер, оскалив в широкой улыбке сверкавшие белизной зубы.
– Погода отличная! – услышала она его вкрадчивый голос. – Познакомьтесь: это мой коллега Курт Шмидт. Он решил оказать вам честь – пришел на нашу беседу.
Анна Сергеевна насторожилась – она уже познала истинную цену гестаповской чести.
– Надеюсь, – продолжал Зауер, – вы имели достаточно времени подумать над нашим предложением?
– Времени было вполне достаточно. Да оно и не требовалось: ваше предложение мне совершенно ясно с самого начала, как вы его высказали, и поэтому я не могу его принять. Не могу.
– Как не можете? – вмешался Шмидт. Его резкий голос словно бил по барабанной перепонке. – Вы не желаете помогать немецкой армии?
– И своей семье, – вставил Зауер.
– Мадам делает большую ошибку, – продолжал Шмидт. – Надеюсь, по-другому оцените просьбу германских властей, если узнаете, что Красная Армия разбита.
– Не-прав-да!
А в глазах слезы, в душе страх. Она знает, наши отступают, немцы рвутся в глубь родины, но это же временно. Придет, должен прийти этому конец, подсказывало сердце.
– Днями падет Москва, – продолжал Шмидт. – Седьмого ноября состоится парад доблестных немецких войск на Красной площади. Об этом распорядился фюрер. Не будет Москвы, не будет России. Надеюсь, вы понимаете это? Итак, выбирайте, с кем вам быть…
Гестаповцы выжидающе смотрели на женщину. Анна Сергеевна молчала. В эти томительные минуты все ее мысли были о Москве. Неужели оставят Москву, сдадут столицу? Тогда что же, конец? Она вздрогнула. Закачала головой, отгоняя страшные думы. Какой конец? Наполеон был в Москве, а Россия осталась, как утес. Выстояла. Нашла в себе силы. Тогда. А теперь? Какие сомнения могут быть…
Анна Сергеевна улыбнулась и неожиданно для себя расплакалась.
Зауер торопливо налил из графина воды в стакан.
