– Ты прав, я уже отравлен, не могу без этих впечатлений. В них азарт, ожидание ярких зрелищ, риск и чувство опасности. И что-то еще, связанное с больным предчувствием. Будто прощаешься со своими милыми, раскаиваешься, просишь прощения. Это очень тонкое, мало кому известное чувство. Только тем, кто отправляется на войну.
– Мне оно незнакомо. Я коммерсант. Мой азарт, мой риск совершенно в ином. Хотя и я подвергаюсь опасности. Вчерашнее столкновение на дороге тому подтверждение. Путешествие на юг рискованно. Нужны особые меры охраны, скрытность. Как вы едете?
– Ничего толком не знаю. Только то, что выезжаем в ночь, на красном «Форде». Почему именно красный? Могли бы на сером или зеленом, в целях маскировки.
– В знак особого к тебе уважения! Советских возят только в красных машинах! – Он засмеялся, радуясь своей шутке. Голос его был сочный, бархатистый, в нем пропала фальшивая, надтреснутая нота, растворилась в рокочущих звуках.
Белосельцев был удовлетворен. Утечка была сделана. Просочилась в сознание Маквиллена. Так искусственное, созданное в лаборатории кровяное тельце впрыскивается в кровотоки. Смешивается с другими, бесчисленными. Исчезает в жарких течениях, в гуле красных рек. Двигается по невидимым протокам и руслам, омывает сердце и мозг, просачивается сквозь крохотные капилляры. Закупоривает сосудик. Приводит к кровоизлиянию, инфаркту.
– Я не военный, хотя и пишу о войне. Военным движет желание победить, одолеть, возвыситься над поверженным врагом, – философствовал Белосельцев, исподволь подготавливая вторую утечку. – Мною движет острое любопытство, познание. Мирная жизнь таинственна, спрятана в оболочку, в кожу. Война вспарывает кожу, открываются внутренности. Ты начинаешь понимать, как устроено сердце, легкие, печень. Ты их можешь коснуться рукой. И они вздрагивают от твоего прикосновения.
– Ты рассуждаешь, как студент медицинского факультета. – Маквиллен улыбался, глядя остановившимися глазами в удаленную точку, быть может, на сверкание росинки. – В тебе вообще есть что-то от студента, ученика. Некая наивность и вера. Быть может, это нас с тобой и сближает. Вера в то, что в конце концов мы можем научиться смыслу жизни. Оболочка, в которую прячется жизнь, распадется, и откроется ее содержимое. Наш дух томится в познании.
Они сидели среди утренних роз. В душистом теплом воздухе веяли синие волокна, словно плавал сладкий дым от сгоревшей листвы.
– Не знаю, как сложится моя жизнь, как долго я проживу. Если мне суждено дожить до старости, я сяду писать книгу обо всем, что видел. О земле, на которой бушевали войны, которая была расколота на части, и одна часть хотела улететь от другой, как луна. О человеческих страданиях, о расстрелах и пытках, о горящих деревнях и разгромленных городах. И о божественной, таинственной красоте, среди которой протекает бытие одержимого враждой человечества. О природе, одинаково великолепной в России, в Афганистане или Анголе. О храмах, прославляющих Бога, в Кампучии, Италии или Ливане. О драгоценности каждого мгновения, отпущенного нам в жизни. В моей книге я расскажу о нашей встрече. О том, как мы смотрели на тунцов, вылетающих из лагуны в Луанде. Как вместе гнались за бабочкой, прорываясь сквозь колючие заросли. Как сидим сейчас на веранде и, невидимая, в кустах роз поет птица.
– Убежден, ты напишешь эту книгу, Виктор. – Маквиллен, сопереживая, разглядывал капельку разноцветной росы, устремляя на нее долгий немигающий глаз. – Жаль, что ты уезжаешь.
– Я вернусь через несколько дней, и мы поедем в национальный парк Бикуар. Но в эти дни я должен побывать в пограничном селении Онго.
– Зачем тебе Онго, Виктор?
Белосельцев ответил не сразу, словно ему стоило труда ответить на этот вопрос. Словно его удерживали от ответа обязательства, и он не мог разглашать доверенный ему секрет. И только особая доверительность, особое расположение к товарищу побудили его говорить:
– Не знаю, как тебе объяснить… У меня дурные предчувствия… Впрочем, это бывало не раз… Предчувствия потом не оправдывались…
– Что тебя гнетет?
– Это свойство моей профессии. Каждый раз, когда мне предстоит попасть в район боевых действий, оказаться в воюющих войсках, у меня возникает чувство тоски. Необъяснимая печаль. Это не страх, не паника, а словно прощание с жизнью. Я вдруг начинаю смотреть на мир так, будто вижу его в последний раз. Женское лицо на улице – в последний раз. Золотое дерево в парке – в последний раз. Птица в кустах роз – поет для меня в последний раз. Когда я попаду на войну, все это разом пройдет. Сменится азартом, риском, жадным созерцанием. Но накануне похода меня охватывает тоска и печаль.
– А при чем здесь селение Онго? Почему именно оно вызывает тоску?
– Можно считать, что мне повезло. Это большая удача, за которой долго гоняется любой военный репортер. Сэм Нуйома позволил мне сопровождать боевую группу, уходящую в Намибию на теракты. Большой отряд, в шестьдесят человек. Несут на себе боеприпасы, безоткатные орудия, запас взрывчатки, тюки с продовольствием. Я получу редчайшую возможность описать боевые будни одного из самых закрытых партизанских подразделений. Увидеть их в атаке, в отступлении, на марше. Описать способы, которыми они переходят границу, уходят от облав, сбивают со следа жандармерию с овчарками. Все это уникально, интересно, захватывающе. Ляжет в основу уникальных боевых репортажей. Но сейчас, до начала похода, меня одолевают предчувствия. Не отпускает печаль. Мне кажется, что невидимая птица в кустах поет для меня в последний раз.
– Но, может быть, стоит прислушаться к внутреннему голосу? Может, он тебя не обманывает? Может, стоит отказаться от похода? В сущности, глупо тебе, русскому, приехавшему в эту воюющую безводную пустыню на краткое время, по заданию редакции, сложить голову среди каких-то черных полудиких намибийцев, которые одной босой ногой стоят в неолите, а другой, обутой в советский башмак, хотят шагнуть в социализм. Этого не случится, поверь. Затея провалится. Белая цивилизация скупит черных вождей, а народ вернет на рудники и обогатительные фабрики. Здесь будет другая жизнь. Но в пустыне Намиб, среди желтых песков и сухих былинок, останутся белеть твои кости, и маленькая ящерица выберет их приютом во время палящего полдня.
Мне приходят в голову подобные мысли. Ведь можно сказаться больным и усталым. Извиниться перед провожатыми. Сесть прямо сейчас в самолет и через час оказаться в Луанде. А там, с борта на борт, – на лайнер, и через восемь часов ты окажешься в Москве, где весенняя мартовская красота, тает снег на бульварах, голубые сверкающие тротуары, звон падающих стеклянных сосулек. Храм Василия Блаженного, как красно-золотой каменный букет, поставленный в черно-блестящую вазу. И ты перехитрил смерть. Пуля, готовая тебя убить под безвестной деревушкой Онго, так и не вылетит из ствола. Жизнь продлится надолго. И быть может, к старости она станет жизнью мудреца и философа, нашедшего наконец долгожданную гармонию.
– И сделай так! Зачем тебе это селение Онго, где утлые хижины, крытые сухим тростником, голодные бушмены с огромными пупками и тощие коровы с пустым выменем на пыльных улицах. Услышь свой внутренний голос.
– В том-то и дело, что я его слышу, но поступлю ему вопреки. Сегодня ночью я выезжаю. Очень хочу, чтоб ты дождался меня и мы с тобой половили бабочек в национальном парке Бикуар.
– Я тебя понимаю, Виктор. Есть внутренний голос, а есть судьба. Судьба всегда сильнее. Я буду молиться за тебя. В какое время ты окажешься в районе Онго? В это время я буду молиться.
– Скорее всего это будет ночью, через двое суток.
Они молча сидели. Лицо Маквиллена было задумчивым. Нельзя было сказать, о чем были его мысли. Казалось, о чем-то печальном. Быть может, и его томили предчувствия. И ему чудилось, что огромное, полное холодного солнца дерево он видит в последний раз. Они вернулись в отель и простились. Белосельцев шел в номер, и снова в коридоре ему попался негр-альбинос с желто-белой головой и розовым пятнистым лицом. Молча поклонился Белосельцеву, толкая тележку с бельем.
В сумерках явился Аурелио.
– Пора, – сказал он. – Мы должны за ночь преодолеть большую часть пути. В светлое время суток над дорогой летают «Миражи». Можем попасть под удар.
Спустились к машине, мимо портье, поклонившегося им из-за стойки. Швейцар в форменной фуражке услужливо захлопнул дверцы лимузина. Катили по улицам, не таясь, под маслянисто-желтыми фонарями. Белосельцеву казалось, что их по пути сопровождает множество осторожных внимательных глаз. Появлялись из-за угла автомобильные фары и в отдалении следовали за ними. Молча смотрели им вслед мужчины за столиками вечерних кафе. Выглядывала из освещенного окна женская голова. Перебегал под колесами улицу проворный мальчишка и скрывался в проулке. И все это наблюдало, запоминало, передавало кому-то об их продвижении.
