Во всем этом зверинце — прости, Бо, я не имею в виду твоих зоусов, — я видел сегодня только одного приличного человека. Старик вомбатус, безумный пикетчик, лидер единственного профессионального объединения работников чилли, председатель полуреального «Союза жертв 16-й поправки к закону об эротической продукции», вождь всех морфов, запретом вытесненных в чилли из уютного мирка ванили двенадцать лет назад. И каждый год, когда мы собираемся здесь, он протестует — протестует против того, что мы смирились, что мы позволили загнать себя в резервацию. На этот раз он поставил голографическую пушку и обстреливал своими лозунгами холо-шоу. Интересно, сколько человек из гостей поняли, что лозунги «Нечеловеческий секс для настоящих людей» и «Проснуться от гнева!» вовсе не являются частью официальной церемонии? А кто догадался, что кроваво-красное «Сидней должен гореть в аду!» служит ритуальным проклятием Сиднею Нам, протащившему 16-ю поправку через кодекс AFA, а вовсе не сулит гибель столице старейшего члена AU-2?
За лучшую режиссуру наверняка дадут старому пердуну Галицию Божко, чтобы он потом не возбухал и не лез на…
…Чтоооо? Что, блядь, они сказали? Приз за лучшую режиссуру получает Йонг Гросс! И я должен подняться и пойти на сцену за этой подачкой? Приз за режиссуру! Бо, но ведь это говно для неудачников! Все же знали, что мне дадут лучший фильм! Я же знал, что мне дадут «лучший фильм»!!! Что это за хуйня??? Уроды, ублюдки! Конечно, это Романский, какой может быть вкус у этого выродка с башмак ростом! Бо, я туда не пойду, я тебе клянусь. Пусть засунут свой металлический перец себе в жопу!
— Ты должен идти, Йонги.
Бо, я не пойду. Бо, пусть они идут на хуй. Я уйду из этой индустрии. Ноги моей больше не будет в Иерусалиме. На хуй, Бо.
— Успокойся. Я старше тебя в два раза, я знаю, что тебе советую. Встань и выйди на сцену. Можешь не благодарить, если тебе так уж противно.
Хорошо. В следующий раз я скооперируюсь с вомбатусом и мы поставим настоящую пушку. Я им покажу финал «Падения Мехико» в натуральную величину.
Дамы и господа! Мой продюсер, мистер Бо Дерек, для нас всех — просто Бо, сказал мне, что я могу не благодарить вас. Но я, тем не менее, не могу сдержать слов благодарности. Публично, перед этими большими красивыми камерами, я хочу сказать вам: ну, спасибо! Я многое понял сегодня. Спасибо. Я никогда не забуду этот вечер.
Сунуть приз под мышку. Сойти со сцены в гробовой тишине и сесть на место под шквал аплодисментов. Уроды.
— Я же тебе говорил, Йонги. Они не съедят «новых ацтеков». Я вообще был уверен, что они ничего не дадут, только тебе не говорил. Я тебе объяснял: тут тоже есть понятие политкорректности, это политкорректность по отношению к своим. А ты на нее плюешь. В этой ситуации тот факт, что тебе дали «режиссуру» — это, ну, они же тебя признали! Они не-мог-ли тебе ничего не дать, не посмели! Успокойся ты, ради бога!
Блядь, пора завязывать с чилли. Эти люди никогда не поймут, что я делаю, как бы много денег ни приносили мои фильмы. А те, кто поймет, никогда не посмеют в этом признаться. А вот Жак Жюльен сказал мне, что, если бы «Падение» не был таким откровенно свинским, он бы лично привез его в Канны.
Глава 29
«ничего себе у тебя новости
ну то есть — ничего себе
я даже не знаю, как изложить такую эмоцию на письме
ночью по комму тебе изложу
но —
ничего себе!
Ай-йя!
послушай
можно я пока не буду верить?
я просто вот в тот момент, когда прочитала у тебя: «два месяца», поняла, что сейчас сойду с ума
тихо и откровенно
потому что я так этого хочу, что не могу позволить себе этого ждать
ты понимаешь?
я буду писать тебе, как всегда
говорить с тобой, как всегда
я не увижу тебя два месяца
ну что же
будем считать, что ты в долгой командировке
я, конечно, умру за эти два месяца
но останусь живой
а потом ты приедешь обратно в Москву из незнаючегокудавыедете и напишешь мне:
«Ну что, девочка. Я прилетаю в пятницу и остаюсь. Ты меня впустишь?»
и вот тогда я уж точно, однозначно умру
лис
лис лис лис лис лис
мне трудно подолгу не произносить твое имя
я обязательно напишу тебе когда-нибудь письмо такого содержания:
лис
лис лис лис лис лис
лис лис лис лис лис
лис лис лис лис лис
лис
лис
лис
ты не расставляй в нем интонации, если я его напишу
это не зов и не упрек, и не еще что-нибудь, это просто я скучаю по тебе, по тебе, по возможности шептать тебе в ухо: «лис лис лис лис лис», по возможности слышать, как ты смеешься, говоришь: щекотно
послушай, я сейчас о серьезном
пожалуйста, береги себя. Я знаю, я говорю это каждый раз, но сейчас я очень серьезно говорю: Лис, ради бога и ради меня, береги себя, пожалуйста, береги себя. Я знаю все твои песенки: Россия — совершенно европейская страна, да. Только ты предупреждаешь меня, что откуда-нибудь у тебя может не быть никакой связи, кроме интернета. Я спросила на работе, есть ли у нас старый интернет, показала то, что ты прислал про протоколы. Они говорят: да, есть, мы тебе покажем где, но только ты учти — это какая-то дикая система, что, другого способа нет? Говорят: откуда он тебе пишет, из Бирмы? Нет, говорю, из совершенно европейской страны
не сердись
я просто волнуюсь
прости меня послушай
я хочу тебя совершенно невыносимо я хочу, чтобы ты медленно в меня входил медленно, по сухому
чтобы я чувствовала, как ты пробираешься во мне с трудом
и понимала, что вот так я впускаю тебя в себя, в свое тело
в свою жизнь
медленно и трудно
но с любовью и с желанием
всего
я боюсь, что у тебя ничего не получится
в смысле, по сухому
я мокрая даже сейчас
когда просто представляю себе
я люблю тебя».
Глава 30
На той вывеске, которая у них видна с улицы, под надписью «Big Tits Pub» сиськи выпирают в виде двух довольно больших арбузов, зато под надписью непосредственно над баром они выглядят двумя остренькими горками. Просто не состыковали чего или нам пытаются намекнуть на разнообразие больших сисек в этом прекрасном месте? У официантки между тем груди маленькие — очень маленькие, совершенно незаметные под обтягивающим черным платьем и белым наколотым фартучком. Зачем-то они тут пытаются воссоздать атмосферу девяностых прошлого века — можно подумать, девяностые выглядели так. Сделали бы себе обычный паб, паб как паб, и просто повесили бы на стену табличку «Никакой политкорректности!» — сюда ходили бы те же толпы, что и сегодня, но при этом обстановка не пахла бы таким лобовым, таким скучным китчем. Мне тут почему-то неприятно — может, из-за того, что этот паб напоминает рассказы деда о прадеде: как в годы молодости, где-то в шестидесятых, прадед и его друзья подняли большую бучу, тут, в Калифорнии, двести с чем-то миль к северу, в Ю-Си Беркли. Тогда еще большинство американцев были белыми, и мой прадед, который, как ни странно, тоже был белый, даже натуральный блондин, и они вместе с друганами стали требовать равных прав для всех — для азиатов, для черных, для женщин, геев — всех на свете. Они захватили небольшой парк рядом со своим университетом и демонстративно начали там трахаться, все вместе, без различия цвета кожи. А потом их разогнала полиция, потому что, объяснял мне дед, тогда было незаконно, если, скажем, китаец — с негритянкой, прямо как сейчас незаконно трахать детей. И прадеда, и всех его друганов отпиздили, кого-то убили даже, но он все равно вспоминал об этом как о лучших днях своей жизни.
— Бо? Ау? Ты со мной? Ну, давай, говори, что не так? У тебя на лице было такое же выражение, когда я принес тебе «Мехико». Что тебе сейчас не нравится?
— Все хорошо, Йонги, я слушаю; так, припомнил семейные басни.
— У тебя в семье были афроамериканцы?
Нет, я про другое. Дед, кстати, говорил, что прадед лично знал человека, который придумал это слово. Большой политкорректор был мой прадед, юрист, в комитеты входил, выступал в судах, боролся, а к старости прадед полюбил места вроде этого «Big Tits Pub», ну, только во Флориде, естественно. Водил деда в заведение, которое называлось «Yellow Face», и там в самом деле была неплохая пекинская кухня, все официантки кланялись, когда приносили чай, и можно было кричать им «Эй, пиздоглазая, пошевеливайся!», и все, конечно, кричали, даже китайцы и китаянки, которые туда в основном и ходили. Дед говорил — сидит, в руке палочки, в другой — вилка, пьет весеннее сливовое и плачет. Сынок, говорит, мы же сами сделали все это говно, мы же хотели как лучше, ты веришь? Я верил, да и понимал, что он чувствует себя идиотом, нельзя было так палку перегибать.
— А ты сам при всем этом не хочешь ставить свое имя на «Белой смерти»? Ты же все равно деньги на фильм даешь — что вдруг за стыдливость?
