Все эти годы я считала, что бабушка не хочет говорить о том, что случилось с мамой, потому что это слишком тяжело для нее. А теперь я задумалась: может, она не хочет обсуждать случившееся, потому что это будет слишком тяжело для меня?
Еще до того, как бабушка открывает рот, я знаю, что она скажет. И не хочу этого слышать. Бегу наверх, Джерти следом. Я хлопаю дверью спальни и зарываюсь лицом в мягкую собачью шею.
Через две минуты дверь открывается. Я головы не поднимаю, но все равно чувствую бабушкино присутствие.
– Просто скажи это, – шепчу я. – Она умерла, да?
Бабушка опускается на матрас.
– Все не так просто.
– Все предельно просто. – Неожиданно я помимо воли заливаюсь слезами. – Либо она мертва, либо нет.
Но даже бросая бабушке эти слова, я понимаю, что на самом деле все не так просто. Логика подсказывает: если я права – если бы мама никогда меня по собственной воле не оставила, – то она бы обязательно вернулась за мной. А она, как мы видим, этого не сделала.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.
И все же… Если бы она умерла, разве бы я об этом не узнала? Я имею в виду, что постоянно рассказывают подобные истории. Не почувствовала бы, что какой-то части меня не хватает?
Тихий голос внутри нашептывает: «А если нет?»
– Когда твоя мама была маленькой, что бы я ей ни говорила, она поступала наоборот, – вздыхает бабушка. – Я просила надеть в школу на выпускной платье, а она явилась в коротких шортах. Она показывала две стрижки в журнале и спрашивала, какая мне больше нравится… и выбирала вторую. Я посоветовала ей изучать приматов в Гарварде, а она уехала в Африку изучать слонов. – Бабушка смотрит на меня. – Она была самым умным человеком, какого я когда-нибудь знала. Настолько умным, что могла бы, если бы захотела, любого полицейского обвести вокруг пальца. Я понимала, что не смогу заставить ее вернуться домой, если она жива и сбежала. Если бы я разместила ее изображение на молочных пакетах и дала телефон «горячей линии», она бы убежала еще быстрее, еще дальше.
Неужели это правда? Неужели для мамы это просто игра? Или это бабушка себя обманывает?
– Ты говорила, что подавала заявление об исчезновении человека. Что дальше?
Она берет со спинки моего стула синий мамин шарф, протягивает его через кулак.
– Я говорила, что ходила подавать заявление об исчезновении, – уточняет бабушка. – Трижды ходила, если быть точной. Но так и не переступила порог полицейского участка.
Я недоуменно таращусь на нее.
– Что? Ты этого никогда не говорила.
– Ты уже выросла. Ты имеешь право узнать, что случилось. – Она вздыхает. – Я хотела получить ответы. По крайней мере, мне так казалось. А еще я знала, что у тебя, когда ты вырастешь, возникнет такое же желание. Но я не смогла заставить себя войти. Боялась услышать то, что могла выяснить полиция. – Она смотрит на меня. – Не знаю, что хуже. Узнать, что Элис мертва и уже никогда не вернется, или узнать, что она жива, но не хочет возвращаться домой. В любом случае, никаких хороших новостей от полиции ожидать не приходилось. Ни на какой счастливый конец рассчитывать не стоило. Оставались только я и ты, поэтому я решила: чем скорее мы это переживем, тем раньше начнем новую жизнь.
Я размышляю над тем, на что сегодня намекнул Верджил. Существует и третий вариант развития событий, о котором бабушка даже не предполагала: может быть, мама сбежала не от нас, а от обвинения в убийстве. Как по мне, такое о своей дочери тоже не очень-то хочется узнать.
Я, если честно, не считаю свою бабушку старой, но когда она встает с кровати, то выглядит на свой возраст. Двигается медленно, как будто у нее все болит, потом останавливается в дверях.
– Я знаю, что ты ищешь в компьютере. Знаю, что ты никогда не переставала задаваться вопросом, что же произошло. – Голос у бабушки такой же слабый, как и лучик света, очерчивающий ее фигуру. – Наверное, ты смелее меня.
В маминых журналах есть одна запись, похожая на резкий разворот на сто восемьдесят градусов – момент, когда она могла бы стать совершенно другим человеком, если бы свернула с выбранного пути.
Возможно, тем, кем является сейчас.
Ей тридцать один, она работает над докторской в Ботсване. Какой-то отдаленный намек на то, что она получила плохие вести из дому и с головой ушла в работу: описывала, какое влияние на слонов оказывают травматические воспоминания. Однажды случайно наткнулась на молодого самца, чей хобот застрял в проволочном силке.
Я догадалась, что подобные случаи не редкость. Исходя из того, что я прочла в маминых журналах, жители некоторых деревень питались в основном мясом обитающих в кустарнике животных, и охота повсеместно становилась прибыльным делом. Но в силки, которые ставили на импалу – чернопятную антилопу, – иногда попадали и другие животные: зебры, гиены, а однажды и тринадцатилетний слон по кличке Кеноси.
В таком возрасте Кеноси уже не являлся частью материнского стада. И хотя его мать Лорато все еще была матриархом, Кеноси вместе с остальными молодыми самцами отбился от стада – группа скитающихся самцов-подростков. В период спаривания он задирался к своим приятелям, как глупые мальчишки в моей школе толкают друг друга перед девчонками, чтобы те обратили на них внимание. У подростков всему виной обычная игра гормонов, и одни представители мужского пола могли рисоваться перед другими, просто демонстрируя свою взрослость и отвагу. У слонов то же самое: самцы постарше вытесняют самцов помоложе из процесса спаривания – что с точки зрения биологии просто идеально, поскольку самец слона полностью готов к размножению только в возрасте тридцати лет.
Правда, Кеноси могло, в конечном итоге, и не повезти со спариванием, потому что силки едва не оторвали ему хобот, а без хобота ни один слон не выживет.
Моя мама заметила, что Кеноси ранен, и тут же поняла, что он умрет медленной и мучительной смертью. Поэтому она отложила свое исследование и вернулась в лагерь, чтобы позвонить в департамент дикой природы – государственный орган, уполномоченный избавить слона от страданий. Но Роджера Уилкинса, в чьем ведении находился заказник, только недавно назначили на этот пост.
– У меня дел по горло, – ответил он маме. – Пусть природа сама обо всем позаботится.
В этом заключается работа любого исследователя: уважать природу, а не управлять ею. Но хотя эти животные были дикими, все равно это были ее слоны. Моя мама не стала бы стоять без дела и смотреть, как страдает животное.
В журнале записи обрываются. Она меняет карандаш на черную ручку, целая страница не исписана. И я домысливаю все то, что могло случиться в этот промежуток:
«Я вошла в кабинет начальника лагеря, он сидел с крошечным настольным вентилятором, который гоняет спертый воздух. «Элис, – говорит он, – добро пожаловать. Если тебе еще нужны выходные…» Я резко обрываю его. Не для этого я пришла. Рассказываю ему о Кеноси, об этом уроде Уилкинсе. «Да, система несовершенна», – признает мой начальник. Но он совсем меня не знает, если полагает, что я просто уйду. «Если вы не снимите трубку, – угрожаю я, – я сделаю это сама. Но позвоню в «Нью-Йорк таймс», на «Би-би-си», в «Нэшнл джиогрефик». А еще позвоню во Всемирную организацию защитников дикой природы, и Джойсу Пулу, Синтии Мосс и самой Дафне Шелдрик. Напущу на вас всех заинтересованных лиц и любителей животных в Ботсване. А что касается вас лично, то я столько дерьма вылью на этот лагерь, что финансирование данного исследования слонов будет перекрыто еще до захода солнца. Выбирайте: либо вы снимаете эту телефонную трубку, либо это сделаю я».
По крайней мере, именно так, мне казалось, она могла бы сказать. Но когда мама все-таки возобновила свои записи, на страницах ее журнала появился подробный отчет о том, как приехал недовольный Уилкинс с рюкзаком. Как он с кислой миной ехал с ней в джипе, сжимая ружье, пока она искала Кеноси с приятелями. Из маминых записей я знала, что на «ленд-ровере» ближе чем на пятнадцать метров к стаду самцов не подъедешь – слишком они непредсказуемые. Но мама даже не успела объяснить этого Уилкинсу, как он вскинул ружье и нажал на спусковой крючок.
«Не стреляй!» – закричала мама, хватаясь за ствол и направляя его в небо. Она резко переключила передачу, решив сперва отогнать «ленд-ровером» остальных молодых самцов. Потом отъехала в сторону, повернулась к Уилкинсу и велела: «А теперь стреляй!»
Он выстрелил. В челюсть.
Череп слона представляет собой массивную пористую кость, которая защищает мозг, расположенный в полости за всей этой инфраструктурой. Невозможно убить слона, если выстрелить ему в челюсть или лоб, потому что пуля, хотя и ранит, но мозга не достигнет. Если хотите гуманно убить слона – стрелять нужно прямо за ухо.
Мама написала, что Кеноси ревел от нестерпимой боли, еще сильнее той, которую ему приходилось терпеть до этого. Она выругалась матом на многих языках, хотя раньше никогда в жизни не ругалась неприличными словами. Она едва удержалась от того, чтобы не выхватить ружье и не направить его на самого Уилкинса. А потом случилось нечто невероятное.
