Вспоминала ли я о Филиппове? Почти нет. Все, бывшее со мной в Н-ке., оттуда — из Северной Пальмиры — представлялось каким-то серебристо-нереальным, как сон… Я жила в старой коммуналке на Лиговке в пустующей комнате моих родственников. На стене, обклеенной коричневатыми, выцветшими обоями, посверкивали часы с боем, паркет скрипел, а старый диван откликался на все мои движения подмыванием и повизгиванием пружин Единственное окно смотрело на глухую стену, как бы покачивающуюся при свете фонаря, и каждый вечер вдоль нее медленно прогуливался туда — обратно человек в шляпе и черном длинном пальто; я смотрела на него из-за шторы, испытывая что-то, похожее на страх— он представлялся мне преследующим меня фантомом, порожденным воображением Достоевского. Возникни в дверях моей временной квартиры Филиппов, и он бы показался мне только фантомом, я уверена в этом. Но стоило мне побыть дома день и дойти до работы, в нереальный сон превратились пролетевшие полгода, а моя жизнь здесь, в родном городе, вновь обрела живую вещественность. И мне сильно-сильно захотелось увидеть Филиппова. Может быть, он и не нравился мне совершенно? Но я не стала подниматься на его этаж и заглядывать в его лабораторию — интересней, когда мы столкнемся с ним случайно — и тогда его лицо невольно и мгновенно расскажет мне все о его нынешнем отношении ко мне. Наверное, просто моему самолюбию приятно, что я нравлюсь взрослому мужчине, возможно, даже мне льстит предположение о его сердечных мучениях?
Однако, случайности не получилось. Филиппов знал о моем приезде. Оказывается, он звонил мне домой и тетка сообщила ему, что в воскресенье я возвращаюсь, а в понедельник выхожу на работу. Ну, точно — болтун у телефона находка для шпиона! В конце рабочего дня, уже в дубленке, он зашел к нам в лабораторию, о чем поговорил с Димой — я, конечно, тактично не прислушивалась, а потом громко спросил:
— Ну, кто домой?
— Я еще поработаю, — Дима склонился над бумагой.
— А я пойду, Дмитрий Сергеевич?
— Идите, Анна Витальевна.
И мы с Филипповым вместе спустились по лестнице; я надела в гардеробе шубку. И метель ворвалась в открытые им двери института, а на улице мгновенно завьюжила нас. Несметные полчища снежинок взяли штурмом в плен весь наш Академгородок, и меня, и его…
— Чаем напоишь? — Спросил Филиппов, приближая ко мне мокрое, раскрасневшееся лицо.
— Напою.
— Тогда — к тебе!
Такси летело, как ветер, оставляя позади себя взвихренный шлейф… Водитель включил магнитофон, и Розенбаум запел «Вальс-бостон»…
Дома была тетя Саша, она вышла в коридор, услышав, как мы заходим.
— Тетя, познакомься, это Владимир Иванович, — представила я, — мы вместе работаем.
Тетушка улыбнулась и тут же скрылась в кухне. Брякнул колокольчик — звоночек — это мама слабыми пальцами дергая шнурочек на спинке своей кровати, призывала меня к себе.
— Подождите меня, — попросила я Филиппова. — Я зайду к маме.
Через десять минут я вернулась. Чай уже вскипел — тетя Саша сразу сообразила включить чайник— и я поставила на журнальный столик чашки и печенье. Филиппов сидел, задумчиво наблюдая кружение заоконных снежинок и по его побледневшему лицу скользили острожные блики… Потом мы пили чай и он расспрашивал меня о Бехтеревке. Конечно, я не преминула умолчать о Глебе, и в красках, очень эмоционально, поведала, как влюбленный парень делал мне предложение. Ревность Филиппова — а он не смог ее скрыть — сладко отозвалась в моем сердце. Когда он ушел, я открыла Тютчева наугад и прочитала:
О, как убийственно мы любим,Как в буйной слепоте страстейМы то всего вернее губим,Что сердцу нашему милей!»
22
Почему-то я не могла читать дневник сестры, как роман, — не отрываясь. После каждого прочитанного фрагмента у меня менялось отношение и к Филиппову, и к ее чувствам к этому сомнительному человеку. То Филиппов мне представлялся самым заурядным карьеристом, от скуки увлекшимся молодой сотрудницей, то, словно в романтическом герое, я в нем вдруг, к своему собственному негодованию, обнаруживала противоречивость, страстность и глубину, одним словом, какие-то совершенно казалось бы мне чуждые б е з д н ы. Негодовала я, разумеется, на самою себя: всегда считая страсть скорее ненавистью, чем любовью, воспринимая страстное физическое влечение как проявление инстинкта смерти — желание убить, растворить в себе, вот что испытывает одержимый страстью на самом деле, — я и не могла представить, что и для меня в истории страсти может обнаружиться что-либо привлекательное. Да и не придумала ли я все о Филиппове, доверившись наивному, полудетскому восприятию сестры? Самым неприятным было то, что я почему-то стала приглядываться к лицам на улице, в каждом черноглазом мужчине боясь узнать Филиппова. Впрочем, остановила я себя, в очередной раз вперившись глазами в какого-то брюнета азербайджанского типа, у Владимира-то Ивановича глаза — зе — ле — ны-е! Брюнет, в мохнатой шапке и рыжем полушубке, исчез в пестрой толпе…
Шла я, как всегда., в квартиру сестры. Теперь — формально мою, но внутренне — все равно ее и только ее.
Мне позвонил парень, который квартиру смотрел, и попросил разрешения уточнить кое-какие детали, заглянув еще раз.
Почему-то, когда я увидала потенциального покупателя, в душе у меня шевельнулась непонятная тревога. Он ждал меня на углу дома, возле арки, подтаявшие сосульки с грохотом падали рядом с его ногами, обутыми в коричневые замшевые полусапожки, в которые были заправлены черные джинсы. Парень курил; дымок от сигареты завивался так причудливо, будто выползал из трубки факира.
— Я вас не узнал, — сказал он, когда я подошла к нему и поздоровалась.
— Пойдемте.
Мы поднялись на третий этаж, я открыла дверь, парень зашел и, очень быстро, не раздеваясь, обойдя комнату, кухню и коридор, вернулся ко мне, севшей в кресло в ожидании его решения, и спросил:
— Вы кому-то пока квартиру сдаете?
Я удивилась: «Нет».
— Видите ли, я проходил пару раз мимо, вечерами, и в вашей квартире был свет. Я решил, что там живут, не подумал, что вы сами могли там что-то делать. Вы же сказали, что квартира пустует.
— Вам показалось, — сказала я, — наверное, это было окно соседа.
Парень промолчал.
— Ну что насчет главного? — Мне уже скорее хотелось узнать его решение: самое противное — неопределенность. Даже в таких делах.
— В общем я не против. Правда. надо сходить еще в ЖЭУ и узнать насчет ремонта. Ваш старик — сосед ничего не мог сказать точно: у него в квартире все трубы, как в позапрошлом веке. А он утверждает, что ремонт капитальный был, только он от ремонта отказался.
— Почему? — Поинтересовалась я.
Парень усмехнулся.
— Объяснил, что некому убирать потом было бы мусор…
— Понятно.
— Я завтра с утра буду в ЖЭУ, а после обеда вам позвоню.
Мы вышли из квартиры. Я хотела было позвонить в дверь Василию Поликарповичу и зайти к нему минут на пять, но — передумала. Пойду лучше почитаю дальше, решила я.
Во дворе гуляли старушки и детвора.
— Во-он то окно, верно? — Вдруг приостановившись, показал парень. Я подняла голову. Это было окно сестринской квартиры. У меня тут же похолодели ладони.
Мы прошли через двор; заглохший фонтан показался мне сейчас похожим на отколовшийся глаз от гипсового слепка с гигантского мертвого лица.
— Я на машине, — сказал парень, — а вы, вроде бы… остановились где-то близко?
— Да, недалеко, я пройду пешком.
И я, подняв воротник полушубка, чтобы не так мерзли открытые уши, поспешила по проспекту в гостиницу.
Выпив в номере горячего кофе, я попыталась спокойно проанализировать, чтобы значил свет в пустой квартире сестры. Моя нелюбовь к детективам, в которой я уже признавалась, сразу заявила о се6е: из всех версий (воры, привидения, Филиппов и тому подобное) я выбрала самую безобидную: у Василия Поликарповича вполне возможно остался дубликат ключей от жилья соседки, к нему два дня подряд приходили гости, их негде было положить и он открыл им пустую квартиру, и они там пьянствовали и спали.
Я успокоилась, приняла ванну обрызгала волосы приятными французскими духами, надела пижаму и легла в постель с тетрадкой сестры. Мне понравилось собственная трезвая сообразительность и настроение у меня, возможно, впервые в этом городе, стало неплохим.
И сестра тут же откликнулась мне:
«4 февраля …
Сегодня у меня чудесное настроение: Карачаров вызвал меня, расспросил о том, как прошла специализация, похвалил мой доклад на конференции и разрешил мне заниматься тем, что меня интересует: рассмотрением психопатологии с точки зрения психологии — и даже парапсихологии. Я сказала ему, что считаю психопатолию контагиозной, семейной, а не индивидуальной. Он напомнил точку зрения Кемпинского, что в психбольницу попадает отнюдь не самый больной, а просто самый тонкий и слабый член семьи. В общем, он одобрил все, о чем я думала еще в университете… Правда, сегодня почему-то не видела в институте Филиппова, это немного огорчило меня: наверное, я уже привыкла к его горячему взгляду, как замерзшая кошечка, гулявшая долго сама по себе и вдруг попавшая в уютный семейный дом, привыкает к огню камина…
