М. Р.). Старший сын Аксенова. Семен Гермогенович, с которым я познакомился, был юнкером Эриванского полка и обучался в полковой школе, учрежденной для дворянских детей, «ищущих офицерского звания», как писалось тогда.
Такие школы в то время основаны были во всех пехотных полках на Кавказе, и они, за отсутствием военных образовательных заведений, главнейшим образом комплектовали офицерский состав. Конечно, курс в них был небольшой и офицерам впоследствии много приходилось трудиться, чтобы не отстать от возрастающих требований времени, но на основании многолетнего моего опыта могу сказать, что из этих офицеров выходили весьма часто очень толковые, распорядительные и храбрые начальники, умевшие внушать доверие солдатам и умевшие умирать на поле брани…
Этот Семен Аксенов впоследствии самообразованием дополнил недостающие знания и мог бы считаться одним из образованных людей своего времени. Его, как отличного строевика, командировали в Петербург в учебный батальон. Там он разработал и написал первый по времени устав «застрельщичьего строя», который был затем введен во всей русской армий и положил начало будущему рассыпному строю. За эту действительно выдающуюся работу Аксенова по высочайшему повелению перевели тем же чином в гвардию, в Семеновский полк. Аксенов, впрочем, недолго оставался на военной службе и потом скоро перевелся в министерство государственных имуществ и умер недавно в чине тайного советника. Но я отвлекся биографией аксеновской семьи. Вернусь к давно прошедшему.
Не все одинаково радушно меня встретили в этой семье. Сам Аксенов, суровый старик, не скрывал своего плохого мнения о поляках, с которыми не раз встречался в своей инженерной деятельности. Много он мне делал упреков по поводу моего участия в польском восстании, называя его просто «бунтом». Чтобы избежать этих очень для меня неприятных разговоров, я приноравливал мои посещения к отсутствию самого Аксенова, и дело шло прекрасно. Я чудно проводил время в этой веселой патриархальной семье, в которой меня всегда встречали, как своего родного. Старшая дочь в это время уже была просватана за одного офицера, выслужившегося из нижних чинов и представлявшего типичный образец «бурбона». На жениховском положении он еще себя сдерживал, но от солдат я знал, как тяжела его рука и насколько он может быть груб. Тем не менее, он очень нравился старику Аксенову, считавшему его простым и честным. Мне же приглянулась вторая, Мария, но я не смел высказывать моего чувства и страдал молча… Однако, помнится мне, в этом страдании я находил своего рода усладу. Вероятно, сердце мне подсказывало, что мое чувство не оставалось без ответа, и только скромность нравов того времени мешала внешнему его проявлению.
Предстоящий поход, с перспективой возможной выслуги, окрылил мои надежды. Возбужденный, настроенный героически, я почти все последние дни проводил у Аксеновых, тем более, что и юнкер Семен Аксенов тоже получил назначение, и это служило нескончаемым материалом для разговоров, предположений, а затем и приготовлений к походному снаряжению. И мне также шились канаусовые рубашки, какие-то сумки, фланелевые фуфайки и т. и…
Канун нашего выступления я, конечно, провел там же и, помню, был очень оживлен и весел, несмотря на завтрашнюю разлуку. Говорил я о своем намерении записаться в охотники, которые всегда идут впереди, и вернуться или «с белым крестом на груди, или там лечь под черным крестом…» Фраза была эта мною очень обдумана и рассчитана на эффект. Действительно, та, для которой все это говорилось, вскочила и убежала; вернулась же она только тогда, когда старушка-мать, по моей просьбе, благословила меня серебряным православным крестиком. Детишки подняли рев, это дало мне возможность не скрывать и моих слез…
Помню хмурое, туманное мартовское утро 1838 года с мелко моросившим дождем… Солдаты первых двух батальонов с подоткнутыми по-походному спереди полами шинелей спешно выбегали из казарм и выстраивались на площади покоем вокруг аналоя. В это время прибежал юнкер Аксенов и передал мне довольно увесистый тючок, сказав:
– Это тебе на поход!.. Сама Маша пекла…
«Сама пекла”… – значит, не спала всю ночь и думала обо мне. Нужно быть в моем положении, чтобы понять, как я был счастлив, не чувствуя себя одиноким на свете… И это сознание окрыляло меня во все время похода. Куда мне было деть этот узел?.. Я догадался его сдать в лазаретный фургон и уж потом вскрыл его на привале. В нем оказались жареные цыплята, булки, чай, сахар, бутылка рому и записочка без подписи: «Буду за вас Бога молить, а вы берегите себя!..».
Смешно и в то же время сладостно мне это писать почти через полвека… А как живо вспоминается тот момент, когда я этот маленький клочок розовой бумаги целовал и прятал на груди вмести с образками и крестиками…
Старик-священник отслужил напутственный молебен, потом окропил нас святой водой. На меня, помню, попала целая струя воды, и я счел это за самое благоприятное предзнаменование. Затем командир поздравил нас с походом, мы ответили единодушным «ура», и двинулись под веселые звуки марша…
Вся штаб-квартира, разумеется, не спала и высыпала на проводы. Уходящих крестили, многие плакали… На крыльце аксеновского дома, мимо которого мы проходили, стояли все, теперь мне казавшиеся близкими, почти родными, и тоже махали платками, крестили и плакали… Как было не свершить чудес храбрости ради таких добрых людей?..
В Тифлисе к нам присоединились два батальона Мингрельского полка, несколько батарей и рота сапер. Дальше мы двинулись по Военно-Имеретинской дороге на Поти, но, не доходя его, переправились через Рион и пошли на Сухуми, где к нам присоединились Гурийская, Мингрельская, Имеретинская дружины, частью верхом, частью пешими.
Это были молодцеватые, щегольски и цветисто разодетые части, перед которыми мы, серые, уже несколько потрепавшиеся в походе, казались совсем замухрышками. И вооружение наше тоже было нехорошее. Правда, многие дружинники имели еще бердыши, секиры, луки со стрелами, но у многих были нарезные, малокалиберные ружья, обладавшие гораздо большей дальностью, чем наши семилинейные, стрелявшие шагов на сто – двести, да и то не каждое. Мы знали, что побережные горцы были большей частью вооружены такими же турецкого или, правильней сказать, английского происхождения ружьями, но мы шли с большим презрением к неприятельскому вооружению, твердо уверенные, что нашему врагу несдобровать против нашего молодца-штыка, а их пуля – дура… Должен откровенно сказать, что тем не менее каждый из нас охотно променял бы свою кочергу на длинную фузею горцев, будь только возможность приделать к ней штык.
Два слова о нашей экспедиции. Она была предпринята повелением самого государя Николая Павловича, который в прошлом году лично объехал все побережье и признал необходимым заложить здесь ряд укреплений, дабы разобщить
