был на улице. Глаза их горели, а вместо слов Ропотов, уже падая в снег под их напором, слышал только рыки и визги диких зверей. Люди старались опередить друг друга в попытке урвать хоть что-нибудь съестное.
Двое из них, вцепившись каждый обеими своими руками в ещё одну банку, с остервенением и также только рыча, стали дубасить друг друга коленями, катаясь по полу. Неожиданно один из них резко перестал тянуть банку на себя, и, не выпуская её при этом из рук, с удвоенной силой — своей и своего соперника — ударил этой банкой второго по лицу. Разжавший от боли свои пальцы и оставшийся ни с чем побежденный мужчина истошно заорал и повалился на бок. Из его разбитой губы потекла кровь. Похоже, несчастный лишился также и части зубов. Его крик перешел в рыдание и слёзы, а высвободившиеся руки вознеслись к небу. Победитель же, прижав консервы обеими руками к своей груди, привстав с пола на одно колено и отдышавшись немного, произнёс чуть слышно: «Моё».
— Что вы делаете?! Остановитесь! Люди! — не выдержал Ропотов.
Но никто даже не обернулся в его сторону. Расхватав всё, что можно было подобрать на полу при входе в магазин, они ринулись внутрь, расталкивая друг друга и даже не обращая внимания на ещё не остывший труп под ногами. Холод, голод и стадное чувство двигало ими в этот момент. Спасение голодающих — в руках голодающих. Бери, хватай всё подряд, пока есть, пока другие не схватили, не унесли!
Ропотов заплакал. Сухо, по-мужски. И не от того, что с ним так обошлись, что не послушали его, повалили, втоптали в снег. И даже не от страшного вида превратившихся в животных людей. А от понимания того, что сейчас он тоже поднимется, утрёт слезы и зайдёт в этот проклятый магазин, перешагнёт через бездыханное тело и будет также хватать всё, что ему подвернётся, всё подряд, всё, что способно будет продлить жизнь ему и его семье.
А иначе как? Иначе — смерть. От голода и холода. В блокадном Ленинграде в первую очередь умирали мужчины, потом женщины с детьми. Значит, сначала умрёт он, потом Лена, потом мальчики. Слава Богу, этого он уже не увидит. Но от этого не легче… Нужно во что бы то ни стало бороться. Убивать — табу! Отнимать — табу! Есть человечину — табу! Всё остальное — можно. Можно и нужно.
Глава XVI
Ропотов вернулся домой ещё засветло. Не пустой, наконец. За ним никто не гнался, никто по дороге не пытался у него ничего отнять. В их дворе и в подъезде никто ему даже на глаза не попался.
Поставив тяжёлые пакеты на пол в коридоре, отряхнув с одежды снег и отдышавшись, он заглянул в комнату.
Тусклый свет еле-еле наполнял её, грязную и захламлённую, оттого не похожую вовсе на комнату, а скорее — на берлогу, нору. Большую её часть занимала не кровать — лежбище, составленное из разложенного их с Леной дивана и придвинутой вплотную к нему кровати Саши. Все тряпки, какие были у них в доме: матрацы, одеяла, пледы, верхняя одежда, за исключением надетой на них, — всё было снесено в эту комнату. Здесь же — под всеми этими тряпками, одетые, как капуста, в ста одёжках, лежали в полусне, свернувшись калачиком, его самые близкие люди: Лена, Саша и Паша.
Окно в комнате вместо штор закрывал большой ковёр, который Ропотов с трудом пригвоздил в отверстия от снятой палки для штор и к подоконнику. Между ковром и оконным стеклом на самом подоконнике были навалены всякие тряпки, негодные для укрывания, отчего ковёр выпирал внутрь комнаты, словно грыжа. Лишь узкая полоска их окна оставалась открытой — чтобы понимать, какое сейчас время суток, что там творится на улице, да и просто чтобы окончательно не сойти с ума. Эта полоска была покрыта слоем инея, поэтому чтобы разглядеть что-нибудь в окне, иней нужно было предварительно соскрести чем-то жёстким и тонким. Школьная линейка Саши оказалась для этого весьма кстати.
Здесь же на комоде и журнальном столике был обустроен стол для приготовления пищи. Немытые столовые приборы, тарелки, кружки, кастрюльки и ковшики заполонили всё свободное пространство стола, обильно забрызганное застывшими каплями парафина; для полноты картины не хватало лишь остатков пищи и крошек, но позволить себе такую роскошь в это время они себе не могли. Упаковку от продуктов не выбрасывали. Просто не обращали на неё внимания, да и кто знает, вдруг она ещё пригодится?
В углу комнаты вместо бесполезного теперь телевизора стояло ведро, приспособленное под туалет. Бумага давно кончилась, и на это уже никто не обращал внимания. Ропотов старался каждый день спускаться на улицу и опорожнять его. Но в последние дни, ввиду довольно скудного рациона его семьи, наполняемость ведра сильно упала. Нечего было есть — и, как результат, нечем было и ходить в туалет.
Туалетная же комната, как и ванная, а также детская комната были закрыты, а щели под их дверями — плотно законопачены таким же тряпьём и негодной для туалета бумагой. Всё, что оттуда было нужно, давно перенесли в ставшую теперь единственной жилую комнату Ропотовых.
Воздух в комнате, стоило только зайти в неё с улицы, был ужасный, и если бы не холод, этот смрад был бы невыносим. Правда, как это водится, в течение некоторого времени после нахождения в помещении с неприятным запахом человеческий нос привыкает к нему, и обладателю носа становится уже вполне себе комфортно.
Проветривалась комната только когда Ропотов выходил из дома, все остальное время свежим воздухом жертвовали в пользу нагретого дыханием членов его семьи.
«Во что превратилась наша квартира?» — подумалось ему, когда Лена подняла голову и разглядела в просунувшемся силуэте своего мужа.
— Алёша, это ты? — негромко спросила она.
— Я.
— Ты знаешь, мне даже и есть уже не хочется. И дети просить перестали. Паша совсем притих, как будто в спячку впал… Наверное, мы скоро умрём.
–
Леночка, милая, я принёс еды. Много. Смотри! На несколько дней хватит, если не наброситься и не съесть всё сразу.
Продуктов, которые он принёс, хватило бы им на неделю. В основном, консервы и крупы с макаронами. Даже две бутылки какого-то дешёвого коньяка. Ну и спички, конечно же, и ещё свечки, много свечек.
Изнеможённая Лена была несказанно рада всему этому добру: выразить радость словами у нее действительно уже не было сил. За то, каким образом он всё это достал, она его не
