зимы страшных пережил, бомбёжки и обстрелы, а всё равно выжил.
— Вот ты, Алёш, сам себе и ответил: никто ничего не делает. А в Ленинграде — делали. Люди работали, работали заводы, фабрики. Была Алёша, партия коммунистическая, жёсткая ответственность, была отлаженная система управления, ага? Снабжение существовало, распределение. Людям карточки продовольственные давали, а по ним — продукты. И люди ответственности боялись больше, чем голода и холода. Потому и работали, до последнего своего вздоха работали. Город жил, потому что была цель: выстоять, не пустить врага. И потому стояли.
— Но ведь сейчас же нет врага, никто город не бомбит, где же система жизнеобеспечения, где всё?
— Сложный вопрос, Лёш. Такое впечатление, что сейчас система управления городом рассыпалась вся. Нет команды, приказа — нет и исполнения. И чувство самосохранения изменило людям. Закон джунглей у нас теперь, ага? Каждый сам за себя. А когда каждый только о себе думает, он в одиночку и погибает. Думает, что всех обхитрит, что как-нибудь сам справится, главное только — не делиться с другими. Всё — себе, ага? А погибает, потому что чего-то не учёл, а от помощи уже отказался. А оно — раз его — по тому месту, которое не прикрыл. Раз — и всё.
— Это точно. Люди разучились договариваться, да что договариваться — общаться между собой. Все разобщены, никто не знает даже, кто у него соседи.
Спиридонов попытался что-то сказать, но одновременно начал смеяться, и его первые же слова утонули в кашле.
Откашлявшись, как следует, он продолжил:
— Я чего хотел сказать, ага? За примером-то ходить не надо. Мы вот с тобой несколько лет здесь уже живём, в этом доме, в этом подъезде. Одним лифтом пользуемся, а я тебя даже звать как не знал, ага? А ты — меня.
— Да уж, — согласился Ропотов. — Мы с Вами уже битый час тут стоим, костёр жжём, а никто из всего дома так и не вышел. Неужели никому вода кипяченая, горячая не нужна? Да не поверю. Костёр разжечь труднее, чем поддерживать. Все, кому нужно, давно бы уже вышли с ведрами, кастрюлями, да хоть с чайником. Вон, — он провел по воздуху рукой слева направо, — дров полно, весь двор в деревьях. Распилили бы их на дрова, а потом бы уж новые посадили. Зато сейчас бы выжили. Вы-жи-ли!.. Эх, народ!
— А ведь знаешь, Лёшка, люди не только общаться разучились. Они разучились выживать. Наши люди утратили инстинкты самосохранения. Мы привыкли, что кто-то о нас обязательно должен позаботиться. Дадут, сделают, привезут, уберут. А сами-то что мы умеем, что можем, ага? Да даже если и умели когда, всё позабыли, а вспоминать, пробовать даже не хотим.
— Угу. Привыкли, что все из розетки добыть можно. Воткнул — и заработало. А розетка умерла — и всё, каюк.
— Вот и нечем людям сейчас согреться. Все бытовые отопительные приборы — электрические. Ты спрашиваешь — ведь в Ленинграде почти у всех, ну не в каждой квартире, хотя квартиры тогда, в основном коммунальные были, на много семей — это… печки-буржуйки стояли. Не сразу конечно, зато заводы в городе быстро их выпуск наладили. Это ж литьё чугунное. А чугуна город тогда много производил: для фронта, конечно же, в первую очередь, для победы. Но и о рабочих и их семьях ведь тоже думали, ага? Ведь ежели дома у рабочего холод, семья его замерзает, как он работать будет, о чем думать, в первую очередь? О своих. Вот они и наладили выпуск печек и печных труб переносных для вывода в окна.
— Эх, была бы у меня сейчас такая печка — никаких проблем бы не было ни с отоплением, ни с готовкой, — произнёс Ропотов и понурил свой взгляд.
— Вот, вот, Лёш, — Спиридонов опять стал долго кашлять, — сейчас нет ни у кого ни печек, ни запасов. Москвичи перестали делать запасы продовольствия. Ни круп, ни соли, ни консервов, ни спичек ни у кого больше, чем на неделю, нет. Нет погребов, нет сараев, дач, ага? А на тех дачах, что ещё у кого-то остались, — цветочки да газончики. Никто лопату в руки брать не хочет, ты понимаешь, многие даже и не брали ее в руки никогда. Никогда! Представляешь! — он опять закашлял. — Вот сейчас жрать-то и нечего. Привыкли, понимаешь, что в магазинах всегда всё есть. Конечно, магазинов-то полно кругом, круглосуточные всё, универсальные. Хошь тебе — морковка, хошь — водка, хошь — носки, а хошь — аспирин. А где они сейчас, магазины эти?
Спиридонов опять неудачно попытался рассмеяться, но страшный кашель не позволил ему это сделать, заставив проступить на глазах слёзы.
Пока они, ожидая закипания воды в кастрюле, стояли и грелись у костра, Аркадий Никитич спросил у Ропотова:
— Алёш, а ты знаешь, что у нас в подъезде пожар был?
— Да ну?! — удивленно воскликнул Ропотов. — Не может быть!
— Да… Две квартиры: на восьмом и девятом этажах — сгорели. Полностью выгорели, ага?
Ропотов внимательно посмотрел на тёмный силуэт своего дома.
— Да нет, не старайся — не с этой стороны, с моей.
— И когда это произошло?
— Позапрошлой ночью. В квартире на восьмом этаже семья молодая жила: парень с девчонкой и ребёнок у них маленький был. Мамочка ещё с коляской всё время в лифте ездила.
— Ну да, помню её, голубая такая коляска.
— Ага, голубая, — Спиридонов опять закашлял. — Сынишка малой… Видно, чтобы согреться, а может разогреть еду какую, они костёр у себя разожгли. Прямо на полу. Не знаю, открыли они окно или нет, — ну, в общем, угорели они. Заснули, наверное, и угорели, а потом и сгорели. Так в кровати и лежат до сих пор, ага. То, что осталось… — И ребёнок?
— Ну, а то… И ребёнок, и коляска голубая — всё сгорело, ага. А выше их, на девятом, мужик с бабой жили, оба пенсионера… Да, хороший мужик был… Петрович… Разговаривали мы с ним часто… Даже не знаю, проснулись они той ночью или не успели даже. Огонь по балкону поднялся. Хорошо ещё, что чердака в нашем доме нет, да и пламя вниз не пошло, как это часто бывает. А так бы и я, и ты, Лёшка, тоже могли не проснуться вчера… Такие, брат, дела.
— Вот ведь ужас! Кошмар какой… То-то я заметил, дымом ночью несло. А я и не знал, и не подумал даже… Сейчас ведь и пожарные не приедут: некому вызвать-то.
— Да уж… — тут Спиридонов тяжело выдохнул, — хороший мужик был, ага… Петрович… Ох, погорит Москва вся,
