Воспоминания детства
И.Г. Хорошо известен рассказ покойного митрополита Антония Блума о его потере веры в детстве и о встрече с Богом в подростковом возрасте. Эта встреча стала переломной и определила всю его дальнейшую жизнь. Было ли что–либо близкое в Вашей жизни?
О.В. Однажды мне пришлось публично свидетельствовать о моей встрече с Богом. Я сказал, что самым сильным впечатлением моего детства было то, когда, пробудившись ночью, и не раз, я видел на молитве свою мать. Мама была вдова, нас — девять человек детей. Папа погиб во время войны. Я чувствовал, как она молится, как она просит помощи и защиты, чтобы выжить в таких условиях. Я чувствовал, что мама всегда с Богом. Когда случались какие–то трудности, из нее вырывалась какая–то очень краткая молитва, и всегда я знал, что Господь помогает.
Мама была очень добрым человеком и всегда защищала тех, кто нас обидел, а не выступала в нашу защиту. Меня очень удивляло, почему она так делает — потому что, казалось бы, несправедливость явная.… Но потом я уже понял, что по–другому быть не могло. Это не значило, что она не видела жестоких поступков тех детей. Но она жалела тех детей и понимала, что им труднее, чем нам. Мама всегда была готова отдать последнее. Она отдавала ту доброту, которая есть у Бога, — она получила ее от своих родителей, моих дедушки и бабушки. Они были тоже очень благочестивыми, жили в Благовещенске, в религиозной семье.
Для меня очень большая радость, как и для всех моих братьев и сестер, что у нас была такая мать. Она могла научить нас самому главному.
М.Г. Батюшка, а каким Вы были ребенком по счету?
О.В. Восьмым.
М.Г. То есть, было много старших братьев и сестер, которые оказывали какое–то влияние на Вас?
О.В. Да, они много мне помогали, учили. Я через опыт жизни такой большой семьи познал, что такое отдавать, служить друг другу.
После Благовещенска, который мама покинула, выйдя замуж, наша семья жила в другом городе на Дальнем Востоке, где все церкви были закрыты. Возможности посещать храмы не было никакой. Поэтому храмом была семья. У мамы был венчальный образ иконы Божьей Матери Казанской, которую днем нельзя было поставить в передний угол, потому что в доме всегда было много разных людей. Это было очень опасно. Но вечером икона появлялась.
А еще в доме была икона — даже не икона, а портрет Иоанна Кронштадского. Мама очень почитала этого святого. Она служила на телеграфе в Благовещенске. Старые работники, с которыми она общалась, вспоминали, как люди подавали телеграммы из Благовещенска в Кронштадт с разными просьбами. И получали ответ. Допустим, если был болен ребенок или еще кто, и обращались к о. Иоанну по телеграфу за молитвенной помощью, то уже через два–три часа снова отправляли телеграмму — ребенок выздоровел. Мама была в молитвенном общении с о. Иоанном Кронштадским; он вошел в ее жизнь через тех людей, которые с ним соприкоснулись «по телеграфной связи» — конечно, это была, прежде всего, молитвенная связь.
Потом, когда я впервые появился в Пюхтицком монастыре, то над койкой в келии, которую мне дали, висел тот же портрет Иоанна Кронштадского.
И.Г. Батюшка, а как проходила эта ваша вечерняя молитва в детстве?
М.Г. Мама только одна молилась, или вместе с детьми?
О.В. Нет, мама молилась одна, а мы просто стояли рядом с каким–то доверием к тому, что мама говорит. Почему–то мы ничего не говорили. Просто предстояли и все. А потом все прикладывались к иконе.
И.Г. А как она молилась? По молитвослову?
О.В. Нет, своими словами.
И.Г. И вы понимали все, о чем она молилась?
О.В. Просто ее состояние передавалось. Я помню только обрывки молитв. Что–то она проговаривала про себя, что–то из «Отче наш», «Святый Боже». Отрывки молитв выходили из уст. Она молилась и сокровенно, и.… Не знаю, почему она так делала, трудно мне сказать. Но мне нравилось. Сейчас я умом понимаю, когда такими словами говорю, а тогда у меня было другое ощущение — теплоты, защиты, покоя. Молитва мамы нас всех поддержала.
И.Г. Вы помните первый опыт Вашей детской молитвы?
О.В. Думаю, что у меня были такие состояния, когда я молился без слов. Потом они повторялись уже во взрослом состоянии. Я чувствовал Присутствие, и мне, как на Фаворе, хорошо было.
И.Г. Когда это было?
О.В. Это было перед школой. Наверное, духовно жизнь сложилась бы иначе, если бы там был храм. Наверняка я ходил бы в храм.
И.Г. В каком возрасте Вы впервые увидели храм?
О.В. Уже в студенческие годы, когда мы были в Москве на экскурсии. Через всю страну проехали поездом из Южно–Сахалинска. У нас был замечательный преподаватель, Александр Федорович, он читал курс педагогики. Преподавал когда–то во МХАТе, был знаком со Станиславским. Потом женился на актрисе театра–студии МХАТ. Он устроил поездку в Москву для всех студентов нашего института, из разных факультетов. Я учился на историко–филологическом. Нас был целый вагон — столько поехало. Там, в Москве, я и увидел первый раз храм. В Южно–Сахалинске все храмы были поруганы. Один превратили в училище, другой в библиотеку. Собственно, получается, что я бывал до того момента в храме, занимался, сидел в храме, но только в поруганном. Пять лет занимался в институтской библиотеке, располагавшейся в здании храма. И у меня было такое радостное ощущение, когда я шел заниматься в библиотеку! Восторг был какой–то. Готические окна, шпили. Чувствовал эту атмосферу. Ее невозможно было искоренить никакими плакатами, которые там вешали: «Учиться, учиться и учиться!». Господь каким–то таинственным образом поддерживал этот дух Присутствия.
И.Г. Было ли в Вашей семье Евангелие?
О.В. У мамы был «Закон Божий», тот, по которому она училась в детстве. Я его храню.
И.Г. А она читала его Вам и другим своим детям?
О.В. Нет, нет.
М.Г. Потому что это было опасно?
О.В. Я думаю, что у нее был какой–то страх перед тем, что происходит. К тому же папа был «взят» — в общем, был репрессирован. Говорили, что он погиб на фронте, но это было далеко не так. Он был взят в армию и пострадал. Он имел неосторожность сказать, что в 14–м году к солдатам относились лучше, чем сейчас. И его сразу же отправили в лагерь, на горькие работы — он даже не доехал до фронта. Маму вызвали в военкомат и сказали, что «вы теперь не красноармейка», и лишили пособия. Вот такая была ситуация с папой. Его почитали врагом народа, поэтому очень сложно было, особенно, если еще проявить вовне религиозность…
М.Г. А на что же вы жили?
О.В. Старшие сестры уже работали.
И.Г. Кто Ваш папа был по профессии?
О.В. Папа окончил учительскую семинарию еще до революции, потом преподавал в школе. Всегда к нам в дом учителя приходили, когда сами не могли решить какую–то задачу.
И.Г. Вы папу не помните?
О. В. Папу помню. Когда он уходил летом 43–го года на фронт, до которого он не дошел, я играл во дворе, был солнечный день. Дома траур, все плачут, понимают, что с фронта часто не возвращаются. Я не мог находиться в доме, на меня это очень сильно подействовало, и вышел на улицу, там играл, чтобы успокоиться. И когда папа уже со всеми простился, то подошел ко мне и, помню, поднял в небо …
М.Г. …и отдал Богу.
О.В. Я не помню, что он мне сказал тогда…
Потом появлялись в нашей жизни хорошие люди. Я помню, пришел однажды какой–то агроном, вдовец с двумя детьми, предложил маме руку. Мама не вышла замуж. Она была 1903 года рождения, значит, когда папу забрали, ей было 40 лет. Она полжизни прожила вдовой. Видимо, Господь дал ей такое вдохновение.
По линии дедушки кто–то в семье был иеромонахом[33] в Благовещенске, он тоже погиб. В Хабаровске жила Антонина, мамина сестра.
И.Г. Батюшка, Вы помните, каким Вы были ребенком, что Вы любили делать в детстве?
О.В. Я очень любил рисовать, и все думали, что я стану художником. Я потом учился рисовать, но это все было не на должном уровне и не систематически. Где–то в пионерском лагере, в течение месяца… Систематического образования получить тогда возможности не было. Может быть потому, что город, где мы жили, (это был город Зея, недалеко от Благовещенска), не позволил этого сделать.
Потом была возможность развивать голос. Мама играла на гитаре, у нее был хороший голос. Но у меня все это не пошло дальше школьной самодеятельности. Хотя, когда я уже учился в Москве в аспирантуре, то увидел объявление, что в московской консерватории принимают в вечерний класс. Могут заниматься все, кто пройдет конкурс. Не знаю почему, но мне захотелось учиться петь серьезно, осуществить то, что когда–то не удалось. Я прошел конкурс, меня приняли на вечернее отделение. Со мной занимался один студент консерватории вместе со своим педагогом. Но это было очень трудно. Я сам оставил эти занятия, потому что, проведя почти целый день в библиотеке, где голос очень сильно садится, из–за того, что ты не говоришь, а читаешь. И петь по вечерам, оказывается, было очень большой нагрузкой. Я чувствовал, что, возможно, продолжу, но уже тогда, когда не будет такой нагрузки.…
