Валентин уставился сквозь очки на эти строки. Покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и нажал на клавишу «стереть» на «iMac». Быстро и бесшумно оба предложения навсегда исчезли с экрана.
Валентин откинулся на подушки, прикрыл глаза, однако мысли не давали ему покоя.
Он вновь принялся за этот абзац: «Хотя поиски совершенства исполнены мучений, основная причина страданий заключается в желании стать великим человеком и прославить собственное имя. Как только это желание возгорится в груди, человеку не будет больше покоя; огонь сей не перестанет пылать, пока не окончатся самые дни его».
– Что-то длинно, – буркнул он. Опять нажал «стереть», и снова клавиша поглотила эти фразы, с конца до самого начала.
Он снял очки. Всякую мысль можно выразить идеально. Тяжко вздохнув, он предпринял новую попытку: «Желание предстать людям в роли великого человека – большая мука. Оно не даст покоя. Избавит от него лишь могила».
– Так-то лучше, – сказал он, в задумчивости поглаживая курчавые седые усы.
Он вспомнил одно письмо Бертрана Расселла о забытом живописце Бенджамине Роберте Хэйдоне, который отравлял себе жизнь, сравнивая свои работы с теми, кто достиг истинного величия. Где-то на полке у Валентина имелась автобиография Хэйдона. Можно проверить и, наверное, процитировать, но для этого надо выбраться из кресла, в котором он так уютно устроился, неверными шагами добраться до книжного шкафа да еще поискать книгу.
Он передохнул, затем натюкал новое предложение: «Могила также, как известно, лучшее средство от старости, еще одной большой муки». Правда, он не хотел бы, чтобы возможные читатели – все те, кого он так ненавидел и боялся, все эти абстрактные существа, – его жалели. Снова клавиша «стереть». Новое предложение исчезло. По случайности с ним стерлось и предыдущее.
Кто-то робко погремел дверным кольцом у парадного входа.
– Кто там? – сердито крикнул Валентин. – Только не отвечайте: «Да нас тут…» Во-первых, все равно непонятно, кто. А во-вторых, грамматически это неверно!
Сквозь дверь слабо донесся ответ:
– Это я, Мария Капералли, графиня Медина-Миртелли, я решила вас навестить. Можно войти?
– Нет, нельзя. Погодите.
Он смял оберточную бумагу, швырнул ее в плетеную мусорную корзину, туда же последовал ланч – недоеденный бутерброд с сыром.
Валентин с трудом поднялся и проковылял к двери. За дверью ему предстало сияющее видение. На пороге, во всем блеске юности и красоты, стояла Мария Капералли в полотняном брючном костюме, белом с алыми разрезами, в изящных алых туфельках; она прижимала к груди полосатый сверток.
– Здравствуйте! Это вы профессор Леппард? Меня зовут Мария. Вы меня впустите? Обещаю, что не задержу вас надолго.
Валентин пришел в некоторое смятение:
– В этом доме места всего на одного. И не убрано. От меня ушла прислуга. Сказала, я с нею груб. Какая дура!.. Ну, так и быть, раз уж пришли, зайдите на минутку.
Мария отнеслась ко всему этому снисходительно. Она вошла в крошечную гостиную, почти без мебели, но всю заваленную книгами. Минимум признаков комфорта. Мария с любопытством рассматривала согбенного старика.
– А как вы, профессор, один справляетесь? – спросила она.
– По утрам приходит Энн Лонгбридж, наша медсестра. А вы всегда задаете сугубо личные вопросы?
– Нет, я просто вижу, что вы заняты.
– Я всегда занят. Сейчас пишу. Чтоб быть живым. Полуживым.
– Я хотела познакомиться с вами, профессор, – сказала Мария, протягивая руку.
Он взял Марию за руку и не выказал ни малейшего желания отпускать ее.
– Вы итальянка? Акцент у вас не слишком итальянский. Мария… как вы сказали?
Она напомнила свою фамилию. Он никак не отреагировал.
– Вы размышляете, не предложить ли мне присесть?
– О, разумеется. Садитесь, конечно… просто выбор невелик…
Мария пододвинула к себе старое кресло на колесиках (в комнате их было всего два), сняла с него какой-то справочник и села, положив сверток на пол рядом. Валентин сел в свое кресло, уронив подушку.
– Наверное, надо бы вам предложить какой-то налиток, так? Что желаете: бульон из кубиков, чай, растворимый кофе? Я, знаете, алкоголя больше не пью.
– Нет, спасибо, ничего не надо, – ответила Мария. – Когда вы последний раз были в Италии, профессор? – В ней была заметна некая скованность.
– О, давным-давно, – вздохнул он. – В другой жизни.
– Вы помните, профессор, Андриену Сагати? Она просила меня навестить вас, когда я буду в Оксфорде.
Мария отметила, как сильно изменилось лицо старика. Темные круги под глазами побледнели. Засверкали, почти обрели фокус глаза. Валентин воздел руки – ну вылитый итальянец.
– О, Андриена Сагати! Как же, разумеется, помню. Самая прекрасная, самая печальная и все равно, пожалуй, самая веселая издам… Помню, как не помнить!
– Я очень рада это слышать. Я дочь Андриены.
Он вгляделся пристальнее, сначала сняв очки, потом снова надев.
– Да-да, ее нос, овал лица, карие глаза… И фигуристая, как она… – Опять снял очки, чтобы заслонить глаза отсвета ладонью. – Подумать только! Странно! Сколько тебе лет, Мария?
Она сказала, что в следующий день рождения будет сорок.
– Значит ты была всего лишь ребенком, когда мы с твоей мамой…
– Что значит «всего лишь»? Разве ребенок – это несущественно?
– Ну, ты же еще не была взрослой.
– Совершенно верно. Зато была ранимым ребенком. Крайне ранимым.
– Андриена часто уезжала из дому. А я в ту пору был на раскопках, поблизости от Неаполя. Да-а, хорошо помню те времена…
– Вы были любовниками, правда?
Он замялся:
– Ну, уже столько воды утекло. Все забывается.
– Но вы же были любовниками? Да?
– Да ладно. Я невероятно восторгался твоей матерью.
– Выходит, вы были любовниками, так?
– Да, Мария, были, были. И я горд, что могу это признать. Это сейчас перед тобой несчастный старик, а тогда были самые счастливые годы моей жизни.
– Чего не скажешь обо мне, профессор… – сказала Мария. Она выпрямилась в кресле. Лицо ее помрачнело, щеки запылали. – Матери вечно не было дома, – продолжала она, – она все уезжала куда-то по делам. Да, она еще называла это «по личным делам»… Так вот, она оставляла меня у соседей, пожилой четы. – Мария помолчала. – А вы с нею тем временем развлекались.
– Это было очень романтично, – сказал профессор.
Мария встала. Заговорила ровно, как всегда:
– Я больше не буду отнимать у вас время. Просто мне хотелось увидеть вас. И как следует разглядеть. – Она взяла полосатый сверток с пола со словами: – Это не для вас, профессор. Это для моего любовника. Прощайте!
Валентин с трудом поднялся на ноги.
– Что же вы так, барышня? Могли бы поболтать, про былые времена…
– Да ни за что на свете! – вспыхнула она и, хлопнув дверью, выскочила на улицу.
Он постоял посреди комнаты. Медленно покачал головой. Вот пойми людей… А женщин тем паче… Опять уселся за компьютер. И вскоре натюкал: «Желание быть любимым – еще один источник страданий».
Шэрон неохотно отложила в сторону очередной роман в мягкой обложке и поднялась с дивана, оглаживая свое темное атласное платье.
– Зачем надо было собирать эту твою комиссию именно у нас? Собрались бы у Генри.
Потому что так договорились, – отвечал Стивен. – Пожалуйста, Шэрон, не начинай. Они нам совсем не помешают. И я уверен: все тебе понравятся.
– Я хочу вернуться… – Она выговорила это еле слышно, глядя в пол.
Стивен, ничего не понимая, пристально посмотрел на нее, потом спросил: о чем она?
– Не обижай меня, Стивен. Отчего ты такой злой? Ты же когда-то был ко мне добр. Жизнь и без того хуже некуда. Как хочется вернуться. Мне все так надоело! У меня здесь нет жизни.
– Ну и куда же ты хочешь вернуться? В Чипсайд? В Швейцарию? Может, в Верхнюю Силезию или куда там? Или прямо в Средневековье?
Она закурила, пальцы ее дрожали.
– В том-то и дело: я не знаю, куда. Это как у лосося, родившегося в речной воде, – до него вдруг доходит сигнал, и он пересекает Атлантику.
– Извини, дорогая, давай без уроков природоведения… Вот-вот люди придут.
– Нет, ты пойми: он принимает сигнал, пересекает Атлантику. А потом другой сигнал, плыть дальше: назад, вверх по течению, преодолевая водопады, любые преграды, лишь бы назад, в верховья, где он родился… Это совершенно непостижимо, правда?
– Но мы же не рыбы, Шэрон. Это уж точно. Я понимаю: жизнь наша с тобой в каком-то смысле непостижима. Но ты порой делаешь ее невыносимой. – Охваченный неожиданным сочувствием, он быстро пересек ковер, сделал несколько шагов, чтобы их с Шэрон ничто не разделяло, и обнял ее. – Так что, в концлагерь, что ли, вернуться? – спросил он.
– Ох, не знаю, не знаю… Только не бросай меня, Стив, дорогой, прошу тебя. Я понимаю, как со мной трудно.
– Я не брошу, – с беспредельной болью сказал он.
Позвонили в дверь.
