Порт выглядел по-воскресному. Вернее, если мне не изменяет память, в нем было что-то от паноптикума. Мы медленно подплывали к набережной; за кормой беззвучно смыкалась вода, ибо в этом месиве из дынных корок, скорлупы кокосовых орехов, лимонов и падали шлюпка не оставляла за собой борозды. Неподвижно стояли ряды рыбачьих лодок, кое-где виднелся старый обшарпанный пароходишко, и ни одного европейского судна. Паруса и вымпелы облепили реи, точно приклеенные; и хотя из баров, расположенных рядом с причалами, разносилась механическая музыка, хотя слышался скрежет и яростный трезвон трамваев, а из улиц, ведущих к порту, долетали возгласы и гомон по-южному возбужденного народа, по все эти звуки как бы не сливались с атмосферой оцепенелости, которой могло соответствовать только безмолвие; и клочья шума, не растворяясь, плавали в этом безмолвии.
Может быть, запомнившееся мне впечатление паноптикума возникало от сидевших под тентами посетителей кофеен, которые какими-то механическими и угловатыми движениями подносили ко рту и отставляли па место свои напитки; может быть, от неподвижности человека в сомбреро, который расположился на самом солнцепеке, прислонившись к чугунной тумбе для корабельных тросов. Вероятно, это оцепенение было вызвано жгучим зноем, который был настолько силен, что даже портовая молодежь не выказывала подобающего любопытства, никто нас не встречал и не предлагал с неукротимой услужливостью своей помощи; мальчишки остались в тени домов, где стояло, кроме них, еще несколько взрослых, и оттуда глазели на нас, не нашлось даже охотников принять, как обычно водится, причальный канат. Прибытие наше не потревожило даже огромных ящериц, которые лежали на каменных плитах мостовой, они только злобно щурили па нас глаза.
Когда мы вступили на набережную и пошли через площадь, мальчишки все же потянулись за нами следом; только чувство собственного достоинства не позволяло нам обернуться и удостовериться окончательно, не насмехаются ли они над нами. Впрочем, это мы и без того знали наверняка.
Впереди шел первый помощник, справа и слева от него — доктор и лейтенант Блейк, а позади них — мы с кадетом Эносом. Площадь, как мясная лавка в одном, уж не помню котором, итальянском городишке, была вымощена большими каменными плитами, которые обжигали сквозь подметки. Замкнутая в круге желтых каменных здании, она напоминала какую-то арену для травли диких зверей или иных кровавых развлечений. Бары и кофейни с полосатыми красно-белыми и желто-красными тентами еще подчеркивали это впечатление. Однако картина переменилась, когда, миновав короткую, прохладную аркаду, мы вышли на одну из главных улиц. Своим характером они отдаленно напоминали о большом городе, в памяти невольно вставали чуть ли не парижские или марсельские предместья. Высота домов не превышала трех этажей, однако здесь было множество магазинов, узковатые улицы жили шумной жизнью. Чего стоили одни трамваи, которые, дребезжа и трезвоня что есть мочи, с грохотом катили по рельсам и скрежетали на поворотах. Громадные, ошеломляюще пестрые рекламные вывески и плакаты, настежь раскрытые двери торговых заведений, лотки с товарами, занимавшие чуть не всю ширину панели, приторный запах подгнивших плодов. На теневой стороне — продавцы лимонада, разносчики со сластями, негритянские физиономии мальчишек-газетчиков, вообще — много негров. Тьма всякого зверья; собаки и шакалы грелись на солнце, что-то вынюхивали в сточной канаве морские свинки, на телефонных проводах уселись хамелеоны и прицельно выстреливали по мухам толстым своим языком; проехал трамвай, на колбасе у него повисла обвившаяся спиралью змея, волоча по земле свой хвост; мимо рекламных вывесок шла куда-то по своим делам обезьяна.
В душе мы порадовались, что нс послушались Эсперансу, и как она ни упрашивала, глядя на нас кроткими, умоляющими, оленьими очами, мы все же не взяли ее с собой. Энос вступился было за нее, но мы не поддались на уговоры, а теперь, по-моему, и он одобрял наше решение. Мы и сами готовы уже были пожалеть о том, что отправились на берег. Хотя все мы были не робкого десятка, однако же мы чувствовали вокруг себя какую-то недобрую атмосферу и, пожалуй, вернулись бы назад, да совестно было показаться в смешном виде. Что ни говори, а в городе, который сам обратился к нам за помощью, мы вправе были ожидать от населения не такого приема: нам казалось, что при нашем приближении улица как-то немеет, словно мы приносим с собой оцепенелость, царившую в порту. Впереди нас улица словно бы даже становилась шире и одновременно заглушались ее шумы. Даже псы, только что дремавшие па солнцепеке, при пашем приближении подымались и, пригнув морду к камням мостовой, злобно щерились, глядя на нас исподлобья. Стоило нам миновать это место, как позади тотчас смыкались волны уличного шума.
Так мы шествовали по улице. На площади перед правительственным дворцом мы набрели на кофейню и уселись перед ней за столик. Нам подали лимонаду со льдом, по мы нс решались выпить, почему-то опасаясь какой — нибудь экзотической отравы. Так мы и сидели и только разглядывали площадь с запущенными, пыльно-зелеными пальмовыми насаждениями, в тени которых резвились и спаривались собаки с аллигаторами, а сами ждали, когда же наконец покажутся женщины, ради которых стоило подвергать себя такой опасности. Бывают! Бывают в жизни моряка такие мгновения, когда даже поцелуи сифилитички кажется ему романтической и желанной опасностью! Однако было еще рано и слишком жарко для вечернего корсо; мы поднялись и снова отправились бродить по улицам. По пути Энос затаскивал нас в каждую лавку за туземными украшениями для Эсперансы, так что под конец у каждого из нас набралась целая охапка бус колец, циновок и покрывал.
Вечер наступил внезапно; с суши подул ветер, и в воздухе повеяло прохладой. Пора было возвращаться, чтобы полюбоваться на корсо, но нас всех почему-то потянуло на корабль, может быть потому, что там была Эсперанса. Портовая площадь изменила свои облик, и если люди по-прежнему казались мне сбежавшими из какого-то паноптикума, то верно, лишь оттого, что перед глазами слишком неотвязно стояло утреннее зрелище. На самом деле это заработал рынок, рассчитанный на матросские запросы. Множество женщин с густо накрашенными лицами, губы точно из китайского лака; когда такой рот растягивался вдруг в нечеловеческой, первобытной улыбке, то приоткрывались десны, похожие на мякоть арбуза. Женщины по пояс вывешивались из окоп, развалясь на подоконнике; их груди болтались, словно гроздья винограда, повешенные для сушки, кое-где расслабленно свисала вдоль стены полная обнаженная рука и лениво покачивалась, словно притаившаяся древесная змея. В барах, в которых зажегся ослепительный свет, на красных бархатных диванчиках под зеркалами цепенели девицы, пуская клубы сигаретного дыма, другие, вскарабкавшись па высокие табуреты возле стоики, сидели там, скорчившись и поджав коленки. У некоторых женщин ка плече сидели обезьянки, у других — попуган. Мужчины стояли где придется, с неприкаянным видом, словно вся эта канитель их не касается. Может статься, впечатление какой-то призрачности проистекало из очевидной бессмысленности всего, что сейчас творилось: в порту не было ни одного иностранного корабля, и казалось, будто весь этот праздник, в котором, кроме одной видимости, не было ничего праздничного, устроен ради десятка чернокожих солдат в красных мундирах. Пока мы протискивались сквозь толпу, я размышлял о том, что подобного рода увеселения, предназначенные изображать торжество жизни, скорее служат олицетворением смерти и тлена, а между тем простой моряк, ради которого вертится весь этот механизм, словно бы знает про то, что для вечности жизнь и смерть — родные сестры, и способен с его помощью пережить то упоение чувств, которое дает человеку настоящее ощущение бытия; я подумал, что, пожалуй, наши матросы, оставленные в шлюпке сгорают сейчас от зависти и глядят, точно завороженные, на человеческую кутерьму, жалея о своей зря пропадающей молодости; и тут вдруг я почувствовал, что за мои пальцы уцепилась шершавая и прохладная детская ладошка. Глянув вниз, я увидал небольшого шимпанзе с мускулистыми руками; он с непристойными ужимками указывал мне пальцем на темный переулок и изо всех сил тащил в ту сторону. На мою попытку вырваться от него, он сердито оскалился; и лишь после того, как я сунул ему несколько медяков, молодчик отвязался.
Шлюпка нас дожидалась, и когда раздался привычный отрывистый стук вкладываемых в уключины весел, мы все, по правде говоря, испытали чувство облегчения. Вода была подернута радужной пленкой, наверно, из-за гущи склизких отбросов, и при каждом взмахе весел с них стекали капли, блестевшие, точно опалы. Белели мундиры в шлюпке, от огней города и портовой площади in воду ложились длинные световые дорожки, оттуда, где кончались причалы, мигали огни маяка-вертушки.
