О Лавале и его печали
Пьер Лаваль высказал в печати свою скорбь по поводу начавшегося освобождения Франции.
Из газет Они вдвоем смотрели вдаль Из-за бетонных стен. «Стреляют!» — вымолвил Лаваль. «Палят!» — сказал Петэн. «Беда!» — подумал Пьер Лаваль И впал в глубокую печаль. Он, как премьер и как француз, Не может не грустить: Его страну от рабских уз Хотят освободить. Глядит сквозь щелку Пьер Лаваль, И грустью он объят. Он понимает, что едва ль Грехи ему простят. Что продал недругам давно Он совесть и страну, И вместе с ними суждено Ему идти ко дну!
Безработные палачи
…Не для торжественных речей, Не для банкетов светских Собралась шайка палачей, Гаулейтеров немецких. Один-единственный вопрос Интересует их всерьез, А суть вопроса вкратце: Куда им всем деваться? Они, гаулейтеры, вчера От Минска до Версаля И от Ламанша до Днепра Европой управляли. Теперь у них переполох, Им тесно в душной банке. Сидит в котле гаулейтер Кох, В котле — гаулейтер Ганке. Иных уж нет, а те — в пути, Готовятся к отлету… Но где бездомному найти Гестаповцу работу? Кули таскать? Рубить дрова? За это платят скудно. Притом дрова — не голова. Рубить их очень трудно! Лудить, паять, кроить, дубить Труднее, чем дубасить. Носить трудней, чем доносить, И легче красть, чем красить. Так что же делать? Вот вопрос. Ответа ждет гаулейтер. Но, хвост поджав, как битый пес, Дрожит и сам ефрейтор.
Разговор ефрейтора с генеральским мундиром
Прощай, мой мундир, мой надежный слуга. Приходит минута разлуки. Навеки прощай!.. Уж не ступит нога В мои генеральские брюки! С тобой покорить я надеялся мир, Мечтал о добыче и славе. С тобою в Париж я вступил, мой мундир, В тебе гарцевал по Варшаве. В тебе я когда-то всходил на Парнас С веселой подвыпившей свитой. В тебе я летал по Европе не раз От фьордов норвежских до Крита. Осталась прореха в твоем рукаве, Прореха огромная — сзади На память о тщетном стремленье к Москве, О том, что стряслось в Сталинграде… Вот эти заплаты оставил Донбасс. Карелия… Крым… Украина… Вот Венгрия, Польша… А эти сейчас Нашиты вблизи от Берлина. Теперь ты скучаешь в грязи и в пыли, Лишившись подкладки атласной, И тихо дрожишь, услыхав невдали Орудия Армии Красной. С тобою дождались мы черного дня. Свой век доживем мы в разлуке. И скоро повесят тебя и меня Суровые, твердые руки. Меня до костей пробирает озноб, — Так сильно грохочут орудья. Тебя бы — в мой гроб, а меня — в гардероб! Да только найдут меня судьи… Давно уложил я тебя в чемодан, Мечтая лететь в Аргентину. Увы, далеко от меня океан, А фронт подступает к Берлину! Прощай, мой мундир, мой надежный слуга. Приходит минута разлуки. Навеки прощай!. Уж не ступит нога В мои генеральские брюки…
1944
Берлинская эпиграмма
«Год восемнадцатый не повторится ныне!» — Кричат со стен слова фашистских лидеров. А сверху надпись мелом: «Я в Берлине». И подпись выразительная: «Сидоров».
Последняя линия защиты
Фашистских армий оборона Была у Волги и у Дона. Потом прошла по Белоруссии, Затем была в Восточной Пруссии. А передвинулась сюда — В зал Нюрнбергского суда. Сидят в траншее адвокаты, Сжимая перья-автоматы. Но им не вычеркнуть пером, Что вырублено топором. И нет на свете красноречья Краснее крови человечьей.
Ноябрь, 1945 г.
Роковая ошибка ефрейтора
На площади в Германии Хвалился он заранее: «Со мною во главе Берлинские дивизии, Штеттинские дивизии, Бригады Бранденбургские, Полки Мариенбургские Пройдут по всей Москве!» Ответ на предсказание Последовал один: Нет Гитлера в Германии, Освобожден Берлин! И вот на всенародном Советском торжестве Дивизии Берлинские, Тильзитские, Штеттинские, Бригады Бранденбургские Полки Мариенбургские Проходят по Москве… Но это — наши воины. Их чествует страна. За подвиг им присвоены Такие имена!
