со мной. Не доходя до ул. Суфль, он мне сказал, что ему нужно идти налево (ему было неловко со мной).
– В таком случае, прощай, – сказала я, – мне идти прямо.
– Но я могу идти с тобой, – сказал [он]. (Было ли это угрызение совести или жалость?)
Мы молча дошли до Суфль (он читал письмо своего друга).
– Вот сюда я должен идти, – сказал он, указывая на дом, стоявший прямо [против] улицы, из которой мы вышли.
Оставшись одна, я скоро поняла случившееся. Когда я осталась в своей комнате, со мной сделалась истерика, я кричала, что убью его. Этого никто не слышал. Потом я легла и несколько времени ничего не думала. Я чувствовала, как жар вступал в мою голову, я думала, что буду больна, и радовалась. Потом я стала думать, что делать, и решилась…[47] Я даже хотела писать письмо сестре. Я все приготовила, сожгла некоторые свои тетради и письма (те письма, которые могли компрометировать меня)[48]. Мне было чудно хорошо. Только жаль было мать да Хогерман, которые бы в этом случае пострадали. Я все думала, нельзя ли их выпутать, сказать, что я у них не жила. Я не спала всю ночь и на другой день в 7 час. утра пошла к Дост[оевскому]. Он спал. Когда я пришла, проснулся, отпер мне и опять лег и закутался. Он смотрел на меня с удивлением и испугом. Я была довольно спокойна. Я ему сказала, чтоб он сейчас же ко мне шел. Мне хотелось рассказать ему все и просить его быть моим судьей. Я у него не хотела оставаться потому, что ждала Сальв[адора]. Когда Ф[едор] М[ихайлович] ко мне пришел, я вышла к нему из-за завтрака с куском хлеба, который я ела. – Ну вот, видишь, что я спокойна, – сказала я смеясь.
– Да, – сказал он, – и я рад, но, впрочем, кто тебя разберет?
После некоторых неважных расспросов я ему начала рассказывать всю историю моей любви и потом вчерашнюю встречу, не утаивая ничего.
Ф[едор] М[ихайлович] сказал, что на это не нужно обращать внимания, что я, конечно, загрязнилась, но это случайность, что Саль[вадору] как молодому человеку нужна любовница, а я подвернулась, он и воспользовался; отчего не воспользоваться. Хорошенькая женщина и удовлетворяющая всем вкусам.
Ф[едор] М[ихайлович] был прав, я это совершенно понимала, но каково же было мне!
– Я боюсь только, чтоб ты не выдумала какой-нибудь глупости (я ему рассказывала о своих мыслях, которые были у меня, когда я однажды не застала Саль[вадора]).
– Я его не хотела бы убить, – сказала я, – но мне бы хотелось его очень долго мучить.
– Полно, – сказал он, – не стоит, ничего не поймет, это гадость, которую нужно вывести порошком; что губить себя из-за него глупо.
Я согласилась. Но все-таки я его очень люблю и готова отдать полжизни, чтоб заставить его почувствовать угрызение совести до того, чтоб он раскаялся передо мной. Этого, конечно, от него не дождаться, ко мне иногда возвращается тоска, и сейчас у меня явилось желание того, что уже, я думала, прошло, – желание мщения, но как? чем? У него, верно, есть любовница, какая-нибудь дама, у которой бездна поклонников. Он, верно, с ней поссорился и за то сошелся со мной, но теперь, должно быть, они помирились.
Он не был вчера, не придет, конечно, ни сегодня, ни завтра, но что ж он будет делать? Ведь он же обещал прийти, когда я не просила его еще только об этом. Его тщеславие, кажется, не позволит ему остаться в моих глазах лжецом. На что же он надеялся, сочиняя историю о болезни? Я решаюсь послать ему деньги за [?] Ф[едор] М[ихайлович] скажет, что это лишнее, он слишком его презирает, и притом он, как видно, находит, что я должна страдать (остаться без отмщения) за свою глупость, но эта глупость имела смысл.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 53–56.
Париж 1 сентября (нового стиля)
Любезнейшая и многоуважаемая Варвара Дмитриевна, Вы, может быть, уже из письма моего к Паше знаете обо мне, что я счастливо и благополучно добрался до города Парижа, где и засел, но, кажется, ненадолго. Не нравится мне Париж, хоть и великолепен ужасно. Много в нем есть кой-что посмотреть; но как осмотришь, то нападет ужасная скука. Другое дело, если б я приехал как студент, учиться чему-нибудь. Ну тут дело другое: было бы много занятий и многое надо было бы и осмотреть и прослушать, а для туриста как я, наблюдающего просто за нравами, французы мерзят, а город уж мне почти известен. Право, лучше всего здесь фрукты и вино: это не надоедает. О своих интимных делах я Вам ничего не пишу: «Письмо вздор, письма пишут аптекари». А напишу Вам кой про какие делишки. Дело в том, голубчик Варвара Дмитриевна, что я к Вам с некоторой маленькой просьбой. Видите ли: я, дорогой, прожил дня четыре в Висбадене, ну и играл, разумеется, на рулетке. Да Вы что думаете? Ведь выиграл, а не проиграл; хоть не столько выиграл, сколько хотел, не 100000, а все-таки некоторую маленькую капельку выиграл. (Кстати NB. Не говорите об этом никому, милая Варвара Дмитриевна. То есть, хоть Вам и некому сказать, так как Вы мало кого видите, но я разумею, главное, Пашу. Он еще глуп и, пожалуй, заберет в голову, что можно составить игрой карьеру, ну и будет на это надеяться. Ведь забрал же он себе недавно в голову, что будет в магазине приказчиком, чтобы добывать себе деньги, а след[овательно], не надо учиться, и это мне объявил. Ну, и не следует ему знать, что его папаша посещает рулетки. И потому ни слова.) Я, Варвара Дмитриевна, в эти четыре дня присмотрелся к игрокам[49]. Их там понтирует несколько сот человек, и, честное слово, кроме двух, не нашел умеющих играть. Все проигрываются дотла, потому что не умеют играть. Играла там одна француженка и один английский лорд; вот эти так умели играть и не проигрались, а напротив, чуть банк не затрещал. Пожалуйста, не думайте, что я форсю, с радости, что не проиграл, говоря, что знаю секрет, как не проиграть, а выиграть. Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться. Вот и все, и проиграть при этом просто невозможно, а выиграете наверно. Но дело не в том, а в том,
