— Вы вовремя, — произнес он ровным, довольно безличным голосом.
— Спасибо, что согласились встретиться, доктор Эштон.
— Хотите зайти внутрь? — спросил Эштон, и это был именно вопрос, а не приглашение.
— Я бы предпочел сперва осмотреть территорию, где находится домик садовника, если не возражаете. Также меня интересуют патио и столик, за которым вы сидели, когда пуля разбила чашку.
Эштон жестом предложил Гурни следовать за собой. Они прошли по тропинке под увитым плющом навесом, соединявшим гараж и подъезд к нему с главным газоном. По этой тропинке гости проходили на свадебный прием. Гурни испытал одновременно чувство узнавания и растерянность: павильон, домик, задний фасад главного здания, мощеное патио, клумбы, деревья — все было, как на записи, но казалось опустошенным из-за смены сезона, безлюдности и тишины. Экзотический запах, который чувствовался у входа во владения, здесь был сильнее. Гурни спросил, чем пахнет. Эштон махнул рукой в сторону клумб вдоль патио:
— Ромашка, ветреница, мальвы, бергамот и пижма с самшитом. Насыщенность тех или иных запахов зависит от направления ветра.
— У вас, должно быть, новый садовник?
Лицо Эштона помрачнело.
— Вы спрашиваете, нанял ли я человека на место Флореса?
— Насколько я понял, он вел хозяйство почти целиком.
— Я так и не нашел ему замены.
Эштон опустил взгляд на пилу, которую держал в руке, и невыразительно улыбнулся.
— Приходится вести хозяйство самому, — он повернулся к патио и добавил: — Вон столик, который вы хотели осмотреть.
Он проводил Гурни к проходу в невысокой каменной стене, за которой у заднего входа в дом стоял кованый столик с парой сочетающихся по стилю стульев.
— Желаете присесть? — и снова это было вопросом, а не приглашением.
Гурни сел на стул, с которого были лучше видны места, запомнившиеся ему по записи. В дальней части патио что-то шевельнулось. Там оказался старик в коричневом кардигане и с палкой в руках. Он сидел на низенькой скамейке, прислонившись к нагретой солнцем стене дома, и слегка покачивал палкой, словно метрономом. У него были редеющие седые волосы, желтоватая кожа и растерянный взгляд.
— Это мой отец, — сказал Эштон, усаживаясь напротив Гурни.
— Приехал вас навестить?
Подумав, Эштон кивнул:
— Да. Навестить.
Гурни вопросительно посмотрел на него.
— Последние два года он живет в частном санатории. У него деменция и афазия.
— То есть он не разговаривает?
— Уже почти год.
— И вы его привезли к себе, потому что соскучились?
Эштон чуть сощурился, словно собирался сообщить Гурни, что это его не касается. Но затем лицо его смягчилось.
— После смерти Джиллиан здесь стало… одиноко, — произнес он и замолчал, словно обескураженный весомостью последнего слова. — Спустя пару недель после ее гибели я решил на время перевезти сюда отца. Думал, что если мне будет о ком заботиться… — он снова замолчал.
— Как же вы справляетесь? Я так понимаю, что вы каждый день ездите в школу.
— Я беру его с собой. Он не требует специального ухода. Физически он полноценен: спокойно ходит по лестницам, нормально ест, способен соблюдать гигиену. Только не может говорить и не понимает, где находится. Сейчас, например, он считает, что мы в квартире на Парк-Авеню, где мы жили, когда я был маленьким.
— Приятный район, — отозвался Гурни, оглядываясь на старика.
— В меру приятный, да. Отец был в свое время финансовым гением. Хобарт Эштон. Был вхож в высшее общество, где почему-то у всех мужчин имена, как у школьников.
Ирония прозвучала плоско, но Гурни вежливо улыбнулся.
Эштон кашлянул и сказал:
— Вы ведь не про отца хотели поговорить? У меня мало времени. Чем могу помочь?
Гурни положил обе руки на стол.
— Вы сидели вот на этом месте? В день, когда кто-то стрелял?
— Да.
— И после того случая вам не беспокойно здесь находиться?
— Мне от многих вещей в этой жизни беспокойно.
— По вам не скажешь.
Последовала долгая пауза, которую Гурни нарушил первым.
— Как вы думаете, снайпер попал именно туда, куда целился?
— Да.
— А почему вы уверены, что он не промахнулся, желая попасть в вас?
— Вы смотрели «Список Шиндлера»? Там есть сцена, где Шиндлер пытается договориться с комендантом лагеря о спасении евреев, которых тот обычно расстреливал даже за мелкие проступки. Шиндлер его убедил не убивать их, сказав, что, имея как право, так и возможность отобрать у них жизнь, но выбрав помилование, он вкусит истинную власть.
— Думаете, Флорес именно это пытался до вас донести? Что у него есть власть в любой момент разнести вас в клочья, как ту чашку?
— Это логичное предположение.
— При условии, что стрелял действительно Флорес.
Эштон удивленно посмотрел на Гурни.
— Вы подозреваете кого-то еще?
— Вы сказали следователю, что у Уитроу Перри есть ружье того же калибра, что и пуля, осколки которой нашли на вашем патио.
— Вы с ним уже встречались?
— Еще нет.
— Вот когда встретитесь, вы сразу поймете, что доктор Уитроу Перри попросту не мог ползать по лесу с винтовкой.
— А Флорес мог?
— Гектор способен на что угодно.
— Я помню ту сцену из «Списка Шиндлера». Комендант недолго находился под впечатлением от метафоры. У него не было терпения, чтобы проникаться «истинной властью», и вскоре он опять начал расстреливать евреев, которые вели себя не так, как ему хотелось.
Эштон в ответ промолчал, разглядывая лесистый холм за павильоном.
Все свои поступки Гурни просчитывал заранее, за одним-единственным исключением: когда нужно было сменить тональность разговора со свидетелем, он это делал, ориентируясь на чутье, на внутренний датчик уместности. Откинувшись на спинку стула, он произнес:
— Мэриан Элиот очень тепло о вас отзывается.
Невербальные реакции Эштона были довольно скудными, но Гурни показалось, что ему все же удалось его озадачить. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя.
— Мэриан тепло отзывается обо всех, кто не пытается к ней подлизаться, — произнес он голосом психиатра, ставящего диагноз.
Гурни кивнул: это совпадало с его наблюдениями.
— Она также считает вас гением.
— Она преувеличивает.
Гурни попробовал зайти с новой стороны:
— А что о вас думала Кики Мюллер?
— Понятия не имею.
— Но ведь вы были ее психиатром?
— Совсем недолго.
— Год — это довольно долго.
— Год? Я консультировал ее пару месяцев или того меньше.
— И когда вы закончили терапию?
— Я обязан соблюдать конфиденциальность клиента. Честно говоря, я даже про два месяца не должен был упоминать.
— Ее супруг сказал, что она ходила к вам каждый вторник вплоть до дня, когда пропала.
Эштон упрямо нахмурился и покачал головой.
— Давайте я поставлю вопрос иначе, доктор. Не раскрывая подробностей терапии, не могли бы вы объяснить, почему она закончилась столь стремительно?
Он тягостно помолчал, затем ответил:
— Терапия была прервана по моей инициативе.
— Можете рассказать, почему?
Он закрыл глаза и помолчал еще пару секунд, а потом, будто на что-то решившись, произнес:
— Я прервал терапию, потому что, с моей точки зрения, терапия ее не интересовала. Она вообще приходила не ко мне.
— А к кому?
— Она обычно появлялась на полчаса раньше, а потом еще бродила по участку после сессии, якобы любуясь клумбами и прочей красотой. В действительности она постоянно стремилась повидать Гектора. Но сама отказывалась в этом признаваться, так что я счел ее поведение неискренним, и это делало терапию бессмысленной. Поэтому через шесть или семь сессий я все свернул. Вообще-то я рискую, сообщая вам такие подробности, но это может оказаться важным, раз она лгала насчет продолжительности терапии. Правда состоит в том, что она перестала быть моей клиенткой месяцев за девять до того, как пропала.
— Как вы думаете, она могла все это время втайне посещать Гектора, говоря супругу, что на самом деле проходит терапию?
Эштон сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.
— Мне неприятно думать, что я мог не заметить настолько прямолинейного сценария. Но эта версия объясняет их одновременное исчезновение после…
— А этот самый Гектор, — резко перебил его Гурни, — за кого вы его принимали?
Эштон поморщился.
— Как профессиональный психиатр мог так ужасно ошибиться в человеке, которого наблюдал ежедневно в течение целых трех лет? Ответ печально прост: я был ослеплен своей одержимостью достичь цели, которая казалась мне единственно значимой.
— Что это была за цель?
— Выучить и воспитать Гектора Флореса, — сказал Эштон, скривившись так, словно почувствовал горечь во рту. — Эта удивительная метаморфоза превращения его из садовника в человека универсальных познаний должна была стать темой моей новой книги — о примате просвещения над наследственной и культурной предрасположенностью.
