В дальнем углу стояла огромная наряженная елка с верхушкой, упирающейся в потолок трехметровой высоты. Помещение освещали сотни огоньков ее гирлянды. С ветвей свисали разноцветная мишура, сосульки из фольги и бесчисленные стеклянные игрушки всех традиционных форм — от простых шариков до выдувных ангелочков. Воздух в подвале был наполнен ароматом хвои.
Возле елки у здоровенной платформы размером с два теннисных стола стоял Карл Мюллер. В руках у него был металлический ящичек с двумя рычагами, а на платформе по искусственному холмистому ландшафту с лесами и реками, вдоль крохотных деревушек и ферм мчался маленький поезд, со свистом проносясь сквозь тоннели в игрушечных горах и выписывая бесконечные восьмерки — снова, снова и снова.
В глазах Мюллера, глубоко утопленных в обвисшую плоть лица, отражались разноцветные огоньки. Он напомнил Гурни ребенка с прогерией — странной болезнью, которая превращает детские черты в старческие.
Гурни вернулся наверх. Он решил сходить к Эштону и расспросить его о состоянии Мюллера. Судя по елке и игрушечной железной дороге, это не было спонтанным срывом, требующим немедленного врачебного вмешательства, а происходило давно и систематически.
Он аккуратно закрыл тяжелую входную дверь, не трогая замок. Когда он возвращался по мощеной тропинке к своему «универсалу», то увидел, что прямо за его внедорожником припарковался винтажный «Ленд Ровер», из которого выбиралась престарелая дама.
Открыв заднюю дверь машины, она произнесла несколько отрывистых команд и наружу выскочил огромный эрдельтерьер.
Женщина, как и ее собака, выглядела одновременно аристократичной и жилистой. В ней чувствовалась удивительная бодрость, контрастная болезненной вялости Мюллера. Она уверенной походкой направилась навстречу Гурни, в одной руке держа короткий поводок своего пса, а в другой — трость, которая выглядела скорее как аксессуар, чем приспособление для помощи при ходьбе. На половине пути она вдруг остановилась, уперевшись тростью в землю с одной стороны и подозвав к себе собаку с другой, тем самым преграждая Гурни дорогу.
— Я — Мэриан Элиот, — объявила она тоном, которым обычно говорят: «Встать, суд идет!»
Гурни видел это имя в списке соседей Эштона, которых опрашивали люди из бюро криминальных расследований.
— Кто вы? — спросила она требовательно.
— Моя фамилия Гурни. Почему вы интересуетесь?
Она покрепче вцепилась в свою длинную, видавшую виды трость, словно в скипетр, и Гурни подумал, что при необходимости она могла послужить оружием. Эта женщина привыкла задавать вопросы, а не отвечать на них, и было бы ошибкой вызвать у нее презрение, поскольку тогда она бы ничего не рассказала.
Она сощурилась.
— Что вы здесь делаете?
— Я бы поддался искушению и ответил, что это не ваше дело, но я вижу, что вами движет беспокойство за мистера Мюллера.
Он не был уверен, что угадал с градусом надменности, пока она не перестала рассматривать его и не спросила:
— С ним все в порядке?
— Смотря что вы считаете порядком.
В ее взгляде мелькнуло нечто, подсказавшее Гурни, что она прекрасно поняла смысл каламбура.
— Он у себя в подвале, — пояснил Гурни.
Она поморщилась и кивнула, о чем-то задумавшись.
— С паровозиком? — уточнила она уже не таким надменным тоном.
— Да. С ним это часто?
Она внимательно посмотрела на набалдашник своей трости, словно там могла оказаться какая-нибудь полезная информация, и не проявила ни малейшего намерения ответить на вопрос Гурни. Он решил зайти с другой стороны.
— Я участвую в расследовании по делу Перри. Ваше имя было в списке свидетелей — насколько понимаю, вас допрашивали в мае, после убийства.
Мэриан презрительно хмыкнула.
— Тоже мне допрос. Первый раз со мной разговаривал… сейчас, сейчас вспомню его имя… старший следователь Хардсон? Хардни? Хард-что-то-там. Грубоватый, но далеко не глупый. Удивительное сочетание — это было все равно что встретить разумного носорога. К сожалению, он куда-то пропал, и его заменили неким Пляттом или Клаттом. Этот был немного поучтивее, но сильно глупее. Мы поговорили совсем коротко, чему я была безумно рада. Когда я встречаю подобных персонажей, я, знаете, начинаю страшно сочувствовать всем их бывшим учителям, которым приходилось такое терпеть с сентября по июнь.
Этот комментарий заставил Гурни вспомнить приписку возле имени Мэриан Элиот: «Профессор философии Принстонского университета. На пенсии».
— Отчасти в этом причина моего визита, — сказал Гурни. — Меня попросили повторно опросить несколько человек, чтобы узнать побольше деталей, которые помогли бы понять, что именно произошло.
Она удивленно вскинула брови.
— Как это «что именно»? Разве есть разные версии?
Гурни пожал плечами.
— Без некоторых подробностей достоверной картины не складывается.
— Я думала, что все известно, кроме местонахождения кровожадного мексиканца и жены Карла… — произнесла она. Казалось, что ее одновременно интригует и раздражает, что действительность может не соответствовать ее представлениям. Эрдельтерьер все это время сидел рядом и внимательно слушал, словно понимал, о чем речь.
Гурни предложил:
— Может быть, побеседуем где-нибудь в другом месте?
Глава 19
Трагедия Франкенштейна
Мэриан Элиот предложила продолжить разговор у себя дома, который оказался ровно через дорогу, в сотне метров от особняка Мюллера, если спуститься по склону. Однако разговор состоялся не в доме, а, скорее, на подъезде к дому, где Мэриан попросила Гурни помочь ей разгрузить багажник «Ленд Ровера», где лежали мешки с торфом и удобрениями.
Она сменила свою трость на тяпку и встала у розовых кустов неподалеку от машины. Пока Гурни складывал мешки в тележку, Мэриан потребовала рассказать в точности, чем он занимается в рамках расследования, а также сообщить свое место в порядке подчиненности. Он объяснил, что работает консультантом, что его наняла мать жертвы и что он не имеет отношения к официальному расследованию. Мэриан на это скептически прищурила глаза и поджала губы.
— Не понимаю, что это значит.
Гурни решил рискнуть и ответить прямо.
— Я вам объясню, если вы обещаете держать эту информацию при себе. Я занимаюсь этим делом без одобрения официального бюро. Если вас интересует мой опыт в отделе расследования убийств, можете позвонить разумному носорогу и расспросить его — его, кстати, зовут Джек Хардвик.
— Ясно! Ну что ж, удачи вам не влипнуть с этим неофициальным расследованием. Можете подвезти тележку вот сюда?
Гурни воспринял это как приятие ситуации и еще три раза возил мешки от «Ленд Ровера» к розовым кустам. После третьего раза она наконец предложила ему присесть рядом на кованой скамейке, покрытой белой эмалью, под разросшейся яблоней.
Она села так, чтобы все время смотреть на него.
— Ну, без чего у вас, говорите, картина не складывается?
— Мы до этого еще дойдем. Сперва хочу попросить вас помочь мне кое-что понять, — сказал Гурни, старательно балансируя между самоуверенностью и вежливостью, ориентируясь на ее позу и другие невербальные реакции. — Для начала не могли бы вы описать доктора Эштона буквально парой фраз?
— Даже пытаться не стану. Он не из тех людей, которых можно уложить в пару фраз.
— Значит, он сложный человек?
— Предельно!
— Какую черту его характера вы бы назвали главной?
— Невозможно выбрать.
Гурни подумал, что проще всего спровоцировать Мэриан Элиот разговориться, если перестать настаивать.
Он откинулся на спинку скамейки и принялся молча рассматривать ветви яблони, изогнутые из-за многолетней обрезки.
Через минуту она действительно заговорила.
— Я вам кое-что расскажу про Скотта, про один его поступок, а вы уж сами решайте, говорит ли это что-нибудь о его характере, — последнее слово она произнесла с некоторой брезгливостью, как бы подразумевая, что люди не измеряются такими примитивными понятиями. — Когда Скотт еще учился в колледже, он написал книгу, которая принесла ему известность в определенных ученых кругах. Она называлась «Ловушка эмпатии». Там излагалась теория, со всей соответствующей психологической и биологической аргументацией, что эмпатия — результат нарушенного восприятия границ и что когда людям кажется, будто они «чувствуют» друг друга, в действительности они находятся во власти заблуждения. Вывод следовал такой: мы заботимся друг о друге только потому, что в какой-то момент случается сбой и мы перестаем различать себя и другого человека. В доказательство этой теории Скотт провел простой эксперимент: несколько участников наблюдало, как человек чистит шкурку с яблока и в какой-то момент как бы случайно режет себе палец. Реакцию участников снимали на видеокамеру. Почти все инстинктивно поморщились, увидев, как он порезался. Из сотни участников всего двое никак не отреагировали, и, когда их прогнали через психологическое тестирование, они по всем показателям вышли психопатами. Идея Скотта заключалась в том, что когда мы автоматически вздрагиваем, увидев, как другой испытывает боль, это происходит по причине изъяна в нашем мозгу. И мозг психопата в сравнении с мозгом обычного человека — совершенен, поскольку психопат в любой ситуации удерживает границу между собой и окружающими, а также не путает собственные нужды с нуждами других людей и, следовательно, не испытывает потребности в благополучии кого бы то ни было внешнего.
