В погоню бросилась сама Вольнова. Она летела, не касаясь земли; я еще не видывал такого легкого, стремительного бега. А Игорек нарочно оставил на земле знамя, чтобы подразнить. София бросилась к нему, сделав огромный прыжок. А Игорек дернул бечевку, и Вольнова упала на траву, а знамя снова помчалось за Игорьком.
Пока она поднялась и догадалась, в чем дело, Игорек уже несся по-над берегом Москвы-реки, передав клубок с бечевкой затаившейся под обрывом Рите.
А Маргарита, не показываясь из-под берега, стала, быстро перебирая руками, подтягивать знамя. Обманутая Вольнова и ее длинноногие девочки, не замечая этого, неслись наперехват Игорьку. Они сокращали расстояние по диагонали, и все видели, что ему не уйти.
Вот они его настигают. Вот окружают, как борзые зайчишку.
Готов. Сама Вольнова хватает его в объятия. А знамени у него нет!
Я хохочу! Падаю на землю и не могу подняться от смеха.
Никем не замеченная Рита плывет себе на тот берег, утопив под себя свернутое знамя, а на том берегу ждут ее наши храбрые малыши, которым доверена честь принять участие в этой славной операции.
Кто обратит внимание на каких-то девчонок, собирающих на том берегу цветы и плетущих себе веночки?
Игорек был взят в плен и, едва не задушен. Сколько ни пытались с него стащить галстук, так и не смогли: изобретенный нами затяжной узел был неодолим. Тогда его потащили в плен за руки и за ноги, и он не очень отбивался.
Но где же знамя? Куда девалось знамя? Смятение в стане врагов не поддается описанию.
А тем временем наши девчушки спокойно пронесли знамя до переправы, сели в ту самую лодку, что мы отремонтировали руками азартных рыболовов, и, забросав трофей луговыми цветами, доставили его в лагерь.
Когда знамя прибыло, горнист заиграл общий сбор.
Забили в барабан, и весь наш отряд подтянулся на свою территорию. На виду у изумленных «белячков» отряд наш выстроился, мы развернули свое непобедимое знамя, и двое славных<p>— Франтик и Рита<p>— пронесли перед ним склоненное знамя наших противников.
Если бы могли «опытно-показательные», они бы нас исколотили<p>— так велика была ярость побежденных. Они явились всем отрядом, теперь им терять было нечего.
У «белячков» было явное желание произвести атаку и отобрать у «дикарьков» свое знамя силой.
Сила была на их стороне<p>— тридцать пионеров как на подбор, против наших двадцати семи, среди которых<p>— пятеро малышей. Но на нашей стороне была правда, а кроме того, деревенские мальчишки. Все бывшие садолазы сбежались на этот шум и стояли на опушке парка внушительной стенкой. В случае чего, стоило нашим ребятам мигнуть, и наш могучий союзник<p>— деревенская беднота сказала бы свое слово.
Садолазы с пристрастием наблюдали нашу войну, сочувствуя, конечно, нам. У них давно руки чесались. И мы все время опасались, как бы их непрошеное вмешательство не превратило нашу игру в настоящую драку.
«Опытно-показательные», очевидно, поняли это и, встав строем против наших шалашей, стали хором выкрикивать:
— Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!
Тогда и я выстроил своих, и наши начали скандировать:
— До-лой войну! Мир! Мир!
Теперь нам не стыдно было произнести первым слово «мир», ведь мы победители.
Так мы перекликались бы довольно долго, и ребята уже стали переходить к дразнилкам, показывая друг другу языки и кукиши, но тут вышла вперед Вольнова и решительно направилась к нам. Я поторопился навстречу.
— Это не по-товарищески! — сказала она сквозь зубы. — Отдавайте наше знамя. Украли, как вагонные воришки. Вытащили веревочкой. Это не победа. Это не война.
Я бы очень рассердился, если бы не взглянул на нее пристальней.
Вольнова чуть не плакала. Мудрая, разумная София едва сдерживалась, чтобы не разреветься по-девчоночьи!
Губы ее кривились, и глаза застилали слезы.
— Соня, — сказал я, — надоела нам эта война, давай мириться!
— Нет, это не по правилам! Не по правилам! — твердила она, ломая себе пальцы.
— Как же не по правилам? Мы применили военную хитрость<p>— и только. По всем правилам военного искусства.
— Нет, нет, нет!
Видя, что Вольнова не успокаивается, я решительно взял ее за руки и сказал:
— Соня, пойми, мы не могли больше воевать. Нам некогда. Сад надо караулить. Продовольствие добывать. Мы были вынуждены пойти на хитрость… Ну, давай покончим всю эту игру почетным миром. Сядем вот здесь, на нейтральной почве, вместе с советами отрядов, произведем размен галстуками, пленными. Устроим объединенный парад.
— А зачем, зачем вы пронесли наше знамя склоненным перед вашим? Зачем!
После моего ласкового тона она еще больше раскисла и говорила это, сдерживая рыдания.
— Ну, прости, Соня, я не знал, что это тебя так обидит… Ну, возьми себя в руки…
После этих слов она не только не успокоилась, а вдруг всхлипнула, как маленькая, и так заревела, что крупные слезы прямо брызнули, как давно собиравшийся дождь.
Это было ужасно, стыдно, нелепо. Я готов был либо провалиться под землю, либо вознестись на небо, лишь бы не стоять рядом с ней под взглядами наших ребят и деревенских союзников.
Закрывшись рукой, Вольнова села на землю, и это позволило мне несколько выправить положение. Я подал громкую команду:
— Советы отрядов<p>— сюда! Горнисты и барабанщики<p>— ко мне!
И ребята обоих отрядов послушались.
Когда они сыграли «внимание», я объявил, что мирные переговоры начинаются, и пригласил советы отрядов сесть в один круг.
За всеми этими действиями ребята отвлеклись, а тем временем Вольнова успокоилась и овладела собой.
Делая вид, что ничего особенного не произошло, я дал оценку нашей войне, похвалил обе воюющие стороны и предложил заключить вечный мир. Мое предложение было принято.
Затем мы устроили общий парад, отдали одинаковые почести обоим знаменам и вместе отправились купаться.
В воде началось такое веселье, столько поднялось смеха и столько брызг, что натянутые отношения между нашими ребятами сразу кончились. Мир оказался более достижимым, чем я думал.
Я все поглядывал на Софию. Она все еще была невесела и задумчива. Я впервые видел на ее невозмутимом челе какое-то раздумье, в движениях неуверенность. Вспомнил, как она вдруг всхлипнула, как маленькая, и в сердце моем что-то потеплело. Я пожалел Вольнову.
Я понял, чего ей стоил этот взрыв, как тяжело ей было перебороть униженную гордость. Как трудно ей будет, если в жизни не все будет по ее желанию, не все по ее воле, не во всем она будет лучше всех.
Очевидно, сегодня «сверхчеловек», живущий в ней, потерпел великое потрясение.
Желая помочь Софии снизойти к простым человеческим отношениям, я как можно ласковей сказал:
— Сплаваем на тот берег. Только не для соревнования. Просто так, для удовольствия.
Она молча кивнула голубой шапочкой, и мы поплыли.
Плыли спокойно, не торопясь, наслаждаясь, и мне казалось<p>— впервые наши чувства одинаковы.
В реку вдавался небольшой песчаный мысок. Мы позагорали на нем некоторое время молча.
Вольнова сняла резиновую шапочку и стала сушить волосы.
Я разглядывал ее сквозь прикрытые ресницы, еще и еще раз удивляясь, что на свете могут быть такие красивые люди.
И странное дело<p>— чем больше я вглядывался в ее красоту без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.
Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за все время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на ее лице улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание, не кажется ли мне, не спугнуть бы… Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым ее строгое лицо.
— Странно, — сказала она, удерживая на лице улыбку, — ты знаешь, как странно, я видела тебя сегодня во сне.
Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.
Я молчал, совершенно ошеломленный.
— Вот странно, — повторила она. И тут же, словно спохватившись: — Ты только не зазнавайся!
Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или положила на обе лопатки!
— Соня, — сказал я, — почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах победила меня, помнишь?
Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:
— Когда в наше время женщина в чем-либо побеждает мужчину<p>— это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берет верх<p>— это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!
Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.
