Нагнав, лысый усадил знахаря в такси и теперь, с напором, разбавленным ласковостью, уговаривал старика и ублажал: «Что же, мол, чудотворец милый, ты обиделся? Не могу же, мол, сразу и с ходу я доверить тебе маму — хотел посмотреть тебя в деле». — «Выпусти из машины!» — кричал, свирепея, Якушкин.
— Я же только присмотреться хотел — ну, извини. Наука разве не проверяет сначала на псах? Разве не режут их? Не пихают в них новые таблетки?
— Выпусти!..
Они мчали по набережной. Таксист похмыкивал: ему, похмыкивающему, было уплачено вперед и много. «Да нет же, нет, — вопил, беснуясь, лысый, — я вам, Сергей Степанович, верю, я вам доверяю, мы сейчас же едем к маме!» Якушкин выскочил из машины, улучив миг — у светофора. Лысый же выскочил вслед с криком: «Умоляю! Умоляю! — и вцепился, как клещ. — К маме, к маме едем, я вам доверяю!» Под сигналы застопоривших машин, под окрики и мат водителей (чужих — свой похмыкивал, держа дверцу открытой) лысому удалось все же старика усадить, и поехали, и наконец прибыли в тот стандартно высокий дом на окраине Москвы. Уже смеркалось.
Когда поднялись, в квартире никого не было; от соседей узнали, что старенькая мать увезена, после приступа, в больницу, там госпитализирована. И вновь Якушкин и лысый, удерживающий знахаря за рукав, сели в такси. К счастью, и в самый поздний час для напористого лысого все двери, как и не двери, были открыты.
Он мог бы проходить через стены. За недолгий путь по больничному коридору лысый, в тактике скользя и меняясь, договорился с медсестрой, после чего вопрос был улажен, — и к старенькой маме допустили человека, который порекомендует ей травы, «неопасные и с народным уклоном». Женщин в палате было четверо. Все были старухи.
Они уже собирались спать. «Ох, миленькие мои», — мать лысого заохала. Она с трудом села. Охая, она прилаживала гребенку в седенькие жидкие волосы; гребенка выпадала, а старая женщина вытирала слезы, с внешним видом своим смирившись, — сложила на животе руки. «Вот, мама, приволок тебе самого лучшего врача в Москве!» — выкрикнул лысый. «Спасибо, сынок», — старуха прилегла, беззвучно и безбольно плакала.
Остальные старухи лежали, как и лежали, на своих местах, вялые и недвижные; они не взглянули на вошедших. Знахарь, шагнув, подсел к той, к кому привели, и действо началось без промедления — он впился глазами, напрягаясь и гоня из себя к ней обволакивающую энергию, он не врачевал, лишь искал подходы. «Ну, старенькая, говорить сейчас будем», — почти приказал знахарь. Он не сводил глаз.
«Говорить будем…» В палате тихо; ни шевеления, ни звука. «Да что ж говорить, отжила свое», — шепнула ему старуха; стихая, она вновь залилась плоскими, растекающимися по щекам слезами. Поспешила вдруг мелкими движениями крестить Якушкина, едва ли понимая вполне, зачем он и зачем сел рядом, — он же посуровел, будто бы она, от него прячась, хитрила; он приостановил сыплющиеся на него мелкие кресты и, суровея все больше, взял легкие венозные руки — в свои. Он втирал несильно — у него были свои приемы и подстраховывающие их буравящие взгляды: он не давал ей отвечать, а также не давал жаловаться теми старушечьими словами, какими жаловалась и отвечала она последние десять — двадцать окаменевших лет. Знахарь багровел, напрягаясь. Работал. Был недоволен. Попадая в направленный пучок посылаемой энергии, старуха, конечно, подрагивала живой дрожью, и что-то в старушечьем ее нутре ожидаемо вспыхивало, но — тут же гасло. Что-то возникало, вздымаясь в сухонькой грудке, но, мягчея, тут же опадало, лишь подергиваясь, как дергается переломанное крылышко. Пустота. Однако и в пустоте этой знахарь трудился: время потекло за полночь.
Лоб его пробил пот — а он втирал и втирал в ее ладони. Он не отрывал глаз от глаз. Не ощущая ответной волны и не понимая, что в сухоньком ее нутре происходит, знахарь из багровости — темнел; перенапрягаясь, он чуть ли не дымился, источая психоэнергию и заполняя ею палату. Якушкин заговорил.
Голос знахаря был негромкий, считающийся с тишиной, но лысый сын, поодаль на жестком гостевом стуле, уже встрепенулся. Прояснившись, забелели больничные стены, очертились кровати, и заново увиделись согнутые тела старух, хотя было темно и слабенько так светили два ночника, оба побитые и в трещинах. Это воздух, напружинившись, легко зазвенел. Лысый ощутил беспокойство. Он оглядывался на стены, чувствуя себя, как чувствует кошка перед вторым толчком землетрясения. Сторонний и сидящий поодаль, он был взят и уже готов, а вот восьмидесятилетнюю его маму все еще не доставало, никак не забирало волной. «Ну же, старенькая, говори, — скажи первое, что скажется…» Якушкин настаивал, повышая и повышая голос, пока старуха не задергала головкой туда-сюда, оглядываясь на лысого сына, на стены, на чуть светящие ночники; щуря глазки, она зачастила: «… А девять их у меня — девять, миленький, — Оля — Сережа — Валечка — Тимошка — ой, да сбилась — ну да, как шестого-то родила — а потом лето было такое жаркое, трава черная, — Валечка — Тимошка — Женя…» С певуче-частым ее бормотаньем, как нитка с ниткой, сплетался теперь голос второй старухи, с соседней койки: «… А у меня-то их сколько — и как начали разъезжаться, подарки делали — а я и подними линолеум-то этот, дура какая, линолеум-то свернутый, спина и треснула». И третья старуха заговорила. Четвертая — лежала от знахаря дальше всех, но и до нее, как до далекого острова, пусть с запозданием, дошла волна: «Милый — у меня ж их тоже девять — Сережа — Колька… И тоже в деревне сначала жила…» Старухи лепетали безостановочно. Разобрать бормочущих, различая их, было бы никак нельзя, если бы они говорили хоть в чем-то разное — но старухи говорили одно. Все были многодетные. Равно и с примитивно честной старушечьей убежденностью все они хотели помереть, подохнуть — смерть же не шла.
Была и одинаковость судеб: они жили в деревнях, откуда дети привезли их, уже немощных, и, кто с собой, кто отдельно, поселили в городских квартирках, чтобы к ним, немощным, далеко не ездить. Сидя на стуле, лысый вертел желтой своей головой; вдруг заволновался — не мешает ли, мол, бормотанье других старух нашей, и если мешает, как же, мол, тут быть?.. Общий поток их слов не иссякал. Старуха, что у окна, самая далекая («Напугал, милый, как ты нас напугал…»), стала заговариваться, кликая знахаря Петрушей.
Старушка, которая поближе, вторя ей, а может быть, оспаривая, звала его «голубем белым» и беспокоилась, какая же нынче мокрая зима. Гололед-то, говорила она, а в полуоткрытое окно влетел трепыхающийся белый лоскут — прибольничный ночной мотылек: стояло лето. Пометавшись, мотылек влез в ночник, там и исчез. Старуха же ежилась, зябла, повторяя про гололед. Потревоженные, они лепетали и как бы прятались, отодвигаясь, закапываясь в далекую юность, может быть, в детство, — старенькая мать лысого стала просить у знахаря леденец. «Да не скупись же, солдатик, — просила и заплакала даже, бедная. — Дай леденца, да не скупись же!» Знахарь отпустил ее руки. И вскоре же волна говорливости, вызванная им, сошла, как и пришла: одна за одной старухи замолкали. Они лежали, обессиленные, смежив глаза.
Тяжелыми шагами, медленно Якушкин прошел от постели к постели, трогая там и тут синюшные их ладони. В досаде был знахарь: старушек хватило лишь на пять-шесть минут. Старухи всю жизнь рожали и выносились, и теперь в них нечего было будить. Такой пустоты себе в отклик знахарь еще не получал: они были неживые, они были неживущие — при том, что могли пройти с клюкой до угла, могли удержать в трясущейся руке ложку.
Якушкин позвал ночную медсестру. Лысый сын сам выскочил в спящий коридор и скоренько ее привел, — знахарь из рук в руки передал медсестре бутыль с темной жидкостью: пусть, мол, старухи пьют зелье.
— По столовой ложке перед едой и после. Похоже вкусом на деготь — пусть плюются, но пусть пьют.
В придачу он оставил несколько пузырьков с энергетическими каплями; тоже объяснил — как. Тоже велел медсестре запомнить. Знахарь ушел, недовольный собой. Хмыкал, кривя рот.
Зато лысый сын, бежавший за ним скоком, доволен был совершенно. «Ох, как же вы говорили и какая ж вы умничка! — Он, припрыгивающий, восторгался. — Нет, это грандиозно! Это ж была красивая работа — мороз по коже!..» За кубами домов возникал, ночь завершая, серенький рассвет. Безлюдье. Они стояли у стоянки такси — на сереньком же асфальте. Лысый не хотел спать и никак не хотел расставаться. Якушкин, полночи вдыхавший в старух жизнь, сник и скис — лысый же, получив и впитав психоэнергию от присутствия рядом, был переполнен до краев. «Грандиозно!» — выкрикивая, он лез целоваться, и, конечно, тут же вынимал деньги, и прятал, и вновь вынимал. Был ясен он, уже немолодой и бесноватый, но ведь реален и почти столь же ясен был факт существования у старух, у всех вместе, тридцати примерно детей. И если лысый человек на опустевшей площадке стоял сейчас и бесновался, то двадцать девять лысых или не лысых не стояли на ночной и серенькой стоянке такси и не бесновались; как говаривали раньше: хороший сын.
