— Я прилетел вчера последним берлинским самолетом, — словно оправдываясь, проговорил шверинец, — остановился в гостинице «Россия», но хотел пораньше прийти к вам, выразить семье искренние чувства печали всех жителей Шверина, кто знал товарища Николая Крылаткина раньше… и позже тоже…
Он запнулся, утомленный собственной длинной речью. И шагнул к отцу.
Он по-мужски крепко пожал руки отцу и мне, поцеловал руку моей матери, степенно повесил шляпу на вешалку, в коридоре. Мать пригласила его за стол, а Эльза и Вальтер Майеры уже встали навстречу.
— О-о!.. — удивился, войдя в столовую, представитель Шверина. — Здесь уже есть мои соотечественники. Курт Набут, — представился он. — Работал в Шверинском окружном комитете партии и сопровождал Николая Крылаткина в трех его поездках по нашему округу…
Изумительно уютный и красивый город Шверин, удобно раскинувший свои древние и совсем новые улицы и площади по берегам семи голубых озер, словно специально собранных природой на небольшой территории, чтобы украсить этот славный уголок мекленбургской земли своим жемчужно-изумрудным ожерельем, — для моего деда, для отца, родившегося здесь, и даже для меня, ни разу не бывавшего там, оставался самым притягательным из всех других мест ГДР. Трепетнее чувство всякий раз овладевало моим дедом при одном упоминании Шверина. Оставшись служить в подразделении советской военной администрации, он привез туда демобилизовавшуюся в Будапеште свою казачку Анечку, и это наполнило жизнь молодого советского офицера великой радостью и счастьем. «Шверинские годы» стали важным этапом в жизни деда — не проходило потом дня, чтоб он не вспомнил о них по тому или другому поводу.
— И не только в твоей бабушке дело, — говаривал дед, когда я, выслушав очередную «шверинскую историю», пытался угадать причину его привязанности к Шверину, — нет, внучек, далеко не в ней.
Он садился поудобнее в кресло, хмурил густые сивые брови, легонько касался переносицы — явный знак самоуглубления. И говорил неторопливо:
— Представь себе, внучек: только кончилась война с фашистами, страшная война. Я нахожусь на земле, откуда пришла она к нам, и почти у каждого немца, с которым я встречаюсь, кто-то воевал в гитлеровской армии, жег и разрушал наши города, убивал наших людей… Немецких коммунистов и антифашистов здесь в живых осталось мало. И пришли мы в Шверин не любоваться вот этим герцогским замком или красотой озер. Мы разбили немецко-фашистскую армию, через кровь и огонь прошли до Эльбы, рискуя жизнью, потеряв многих близких и родных… И вот они — немцы, чаще всего старики и дети, больше женского полу, чем мужского, но ведь — немцы!.. «Не каждый немец — фашист!» — это еще с Восточной Пруссии и даже раньше убеждали нас командиры и политработники. Все-таки боялись — не сделаем разницы. Ан нет, сделали, отходчивые русские души. А у меня у самого еще не потускнела в сознании картина, как фашистский снаряд, пущенный с Вороньей горы по Ленинграду, разметал в клочья трамвай, где ехали мои отец и мать. Не зажила та рана в сердце, а я забочусь об организации питания «гражданского местного населения», веду солдат на полевые работы — тоже в помощь «местному населению», помогаю немцам налаживать мирную жизнь… Недоверчиво, с опаской смотрит на нас «местное население» — мы же победители, сила теперь за нами, все будто можем, а вот и не все — мстить не можем, горе свое в кулак зажимаем, чтоб быстрее поверили в нас, чтоб быстрей как люди жить начинали. И вот это начало новой жизни проходило на моих глазах. На глазах менялись люди, поверившие в гуманизм Советской Армии, увидевшие в нас избавителей от коричневой чумы, которая теперь и им виделась чумой, а не благоденствием. Вот ведь как было, Николай Крылаткин младший!..
Дед не забыл при этом сказать, что все в его душе перевернула встреча с Отто Майером — та, на скорбной «дороге смерти».
— Увидел я других немцев, вспомнил Тельмана, Карла Либкнехта, Розу Люксембург. Отто показался мне их родным братом. Значит, и моим…
В середине семидесятых годов вместе с Анной Порфирьевной по приглашению окружных властей, впервые после демобилизации, поехал Николай Иванович в Шверин на празднование Первого мая и Дня Освобождения. Всем, конечно, известно, что в Германской Демократической Республике Днем Освобождения считается восьмое мая, а на следующий день, девятого мая, мы празднуем годовщину нашей великой Победы.
— Как же так — их победили, а они объявили день своей катастрофы праздником Освобождения? — наивно спросил однажды моего деда какой-то дотошный парнишка.
— Катастрофы? — переспросил Николай Иванович. — Днем катастрофы надо было считать приход Гитлера к власти. Днем национальной катастрофы, учитывая то, к чему это привело. А восьмое мая — действительно День Освобождения — от фашизма, от кошмара войны, день начала новой Германии, которая стала первым рабоче-крестьянским государством на немецкой земле. Совпало с Днем нашей Победы? Так ведь это мы освободили немецкий народ от фашизма. В результате нашей Победы пришло к ним Освобождение.
В общем, поехали мои дед и бабушка на празднование Первого мая и Дня Освобождения в прекрасный город Шверин. Я хорошо знаю подробности этой замечательной их поездки, потому что о новой встрече со шверинцами Николай Иванович вспоминал часто.
На берлинском Восточном вокзале у вагона гостей встретил инструктор горкома партии Курт Набут — тот самый, что приехал сегодня в Москву посланцем города Шверина. Только был он тогда моложе — симпатичный блондин с задорным, шутливым характером. Он протянул руку Анне Порфирьевне, безошибочно угадав, что это супруга Николая Ивановича, помог ей выйти из вагона, а другой рукой уже подхватывал желтый, искусственной кожи чемодан, с которым следовал за своей Анечкой сам ветеран. На перроне было прохладно, и Курт Набут побыстрее вывел гостей на привокзальную площадь, на солнышко. Там их ждала бежевого цвета «Волга» с улыбающимся рыжим шофером за рулем.
Когда сели в машину, шофер обернулся к Николаю Ивановичу и, как о решенном, сказал:
— В Циппендорф поедем, да-да!
И поиграл глазами, переводя их с Николая Ивановича на его все еще не старую и красивую супругу.
Дед по этой игре глаз и рыжим волосам узнал старого знакомого:
— Вилли, ты?!
— Яволь, Вилли — ка-анешно! — обрадовался шофер и протянул через спинку сиденья свою широкую пятерню.
Николай Иванович, сидевший позади шофера, ухватился не только за пятерню, а буквально сгреб в объятия рыжую голову Вилли.
— Анечка, ты узнаешь этого балбеса?
Анна Порфирьевна прослезилась, долго искала в сумочке платочек, хотя он все время попадал ей в руки.
— Неужели? Тот самый Вилли?.. — удивлялась она. — Тот самый Вилли? — повторила она по-немецки — за четыре года жизни в Шверине бабушка научилась языку.
— Тот самый, фрау, бывший дурак Вилли. «Рыжий дурак», как назвал меня старший лейтенант Крылаткин.
Это был первый шверинский сюрприз — еще у берлинского вокзала.
Отец рыжего Вилли погиб где-то в снегах России, на Восточном фронте, а старший брат попал в плен к американцам. В сорок девятом Вилли, проживавшему в Шверине с матерью и старшей сестрой, исполнилось шестнадцать, и он, под воздействием некоторых затаившихся противников народной власти, решил отметить свой день рождения «героическим поступком». В Циппендорфе, живописном поселке на берегу большого Шверинского озера, Вилли проник в квартиру советского офицера Крылаткина и похитил планшет с какими-то бумагами. Но в момент, когда он пытался выйти из квартиры, Анна Порфирьевна возвращалась из магазина и обнаружила его в прихожей. Рослый, но очень худощавый парень с огненными густыми волосами встал перед нею на пороге — с искаженным испугом и злобой лицом.
— Что ты здесь делаешь? — спросила женщина по-немецки.
— Ничего. Пустите! — пряча за спиною планшет, он двинулся на нее.
Но не робкая казачка «с самого Яика», к тому же бывшая фронтовичка, вынесшая с поля боя десятки раненых, Анна Порфирьевна схватила парня за широкий поясной ремень и ловкой подножкой опрокинула на пол. И закричала громко, уже чисто по-женски:
— На помощь, люди, на помощь!..
И по-русски, и по-немецки.
Вилли пытался вырваться из цепких рук женщины, стараясь, однако, не потерять планшета, на какое-то мгновение это ему удалось, но тут же был снова сбит с ног, при этом больно ударился головой о половицы.
На крики прибежали две соседки — тоже жены советских офицеров, теперь они уже втроем навалились на подростка, связали ему руки и ноги, отобрали планшет. Таким, связанным полотенцами и ремнями, растянувшимся на полу рядом с кроватью, и увидел его впервые примчавшийся на звонок Николай Иванович с двумя солдатами.
