Когда бигля усыпили, хозяева прислали фотографию. Или в ящик подбросили. В почтовом ящике Алана и Руби конверт, а внутри собачий портрет — счастливые времена, у собаки на шее платочек.
Ладно, хватит про собаку. С собакой разобрались. Он подлил еще, отпил еще. Остались вождение в нетрезвом виде, все вещи Кит, выброшенные, пока та в школе, странное присутствие любовников Руби на самых деликатных ритуалах в жизни Кит, в том числе на конфирмации и выпускном…
Несмотря на письма, ему было хорошо. Жизнерадостный, гибкий. Захотелось на пробежку. Он встал. На пробежку нельзя. Позвонил, заказал в номер корзину лепешек и пирожных. Желая показаться официанту презентабельным, почистил зубы и причесался; перед зеркалом в голову пришла мысль. Нужна английская булавка.
Обыскал ящики в номере, ничего не нашел. Заглянул в шкаф — а там набор для шитья. Еще лучше.
Лепешки прибыли, он расписался на чеке, не дыша. Ему тут шариатской гвардии не надо. Зубы-то почистил, но вдруг официант догадается? Алан глянул, как тот ставит поднос на постель, — глаза у официанта были добродушные. Интереса не проявил, ушел, и Алан закрыл за ним дверь, и стало ему замечательно. Лег на постель, съел пирожные, проглядел, что успел написать Кит. Смысла не обнаружил ни грана.
«Я не поступлю, как Чарли Фэллон, если это тебя тревожит», — написал он и вычеркнул. Кит такое и в голову не придет. Сосредоточься, велел он себе.
«Боже мой, Кит, мне так стыдно за Гринвилл. Как все по-дурацки, и я тоже приложил руку. В Чикаго давили профсоюзы, мы решили переехать в Миссисипи, где профсоюзы нас не тронут. Блин, какой бардак. Велосипеды такие, что лучше сразу на мусорку. Сто лет опыта коту под хвост. Думали, выйдет эффективнее, а вышло наоборот. И меня вечно не было рядом. Уже мотался на Тайвань и в Китай. Несколько лет пропустил. Я ведь даже не хотел на этот Тайвань. Но все уже были там. Я пропустил несколько важных лет твоей жизни, и мне так жаль. Черт бы его побрал. Эффективнее без профсоюзов — вычеркнем профсоюзы. Эффективнее без американских рабочих, точка, — вычеркнем американских рабочих. Как же я не сообразил, к чему все идет? Без меня тоже эффективнее. Черт возьми, Кит, мы теперь такие эффективные, что я не нужен. Я сам себя вычеркнул.
Но твоя мать была рядом. Как бы она ни поступала, как бы ты ни обижалась, я хочу, чтобы ты знала: ты такая, какая есть, благодаря твоей матери, благодаря ее силе. Она умела брать на буксир. Это она слово придумала, Кит. Буксир. Она была опорой, она лавировала меж опасностей, что таились в глубинах. Сейчас ты считаешь опорой меня, но понимаешь ли ты, что все это время опорой была твоя мать?»
Едва дописав, он понял, что ничего этого не отправит. В голове неразбериха. Отчего тогда чудится, что он силен?
Подошел к зеркалу, отыскал иголку. Вспомнил пекарский трюк: сунь в пирог зубочистку, посмотри, что налипнет. Ничего не налипло — значит, испеклось.
Поискал спички. Нету спичек. Он напился, замаялся искать то одно, то другое. Вроде иголка и так стерильная. Встал спиной к зеркалу, левой рукой сжал шишку, правой нацелил иголку. Знал, что почувствует, — не первый раз кожу протыкает. Но сейчас надо поглубже, как можно глубже, чтоб к иголке прилип рак. Прилипнет, никуда не денется. Инородное тянется к инородному.
Надо резко, подумал он и ткнул иголкой. Боль острая, раскаленная добела. Думал, потеряет сознание. Но не упал, втолкнул иголку глубже. Надо минимум на дюйм. Он толкал, ерзал иголкой, и боль чудесным образом отступила. Притупилась, запульсировала повсюду, запульсировала в сердце, в кончиках пальцев, и это было очень приятно.
Вынул иголку, поглядел — думал, увидит серое или зеленое, унизительный какой-нибудь цвет. Но увидел только красное — тягучую красноту, и по спине снова пустила побеги кровь.
Ему легче, ему спокойнее; он стер кровь со спины и сполоснул иголку. Прогресс, решил он.
Завтра в Королевстве начнется рабочая неделя. Он еще отчасти во хмелю, но готов собраться. Звякнул Джиму Вону, велел заткнуть пасть, деньги никуда не денутся, и если Джим хочет их получить, пускай отрастит себе яйца и вспомнит, что он Алану как бы друг. Десять раз подпрыгнул, помахал руками, звякнул Эрику Ингваллу, сказал, что король приедет на неделе и все будет зашибись. Ингваллу возразить нечего, а Алан, если что, от своих слов откажется. И вообще, ебись этот Ингвалл с сифилитичным столбом телефонным, вот что. Алан был полон сил. Дважды отжался, и сил прибавилось.
Снова приклеил пластырь, прикончил бухло и завалился в постель. Величие, подумал он и засмеялся. Оглядел номер, посмотрел на телефон, на подносы, на зеркала, на окровавленные полотенца. Вот оно, величие, вслух сказал он, и стало ему очень хорошо.
XXIV
С утра пораньше бодрый Алан сел в автобус с молодежью. Солнце, вскипяченное до рекордных пока температур, орало ему непристойности с небес, но Алан не слушал. Громко болтал с молодежью, строил планы. Сегодня, сказал Алан, он добьется хоть какого-то подобия графика. Каких-то обещаний, какого-то уважения. Узнает про вай-фай и про кондиционер. Сегодня, чувствовал он, у него все получится, и поскольку он давно уже никого в Черном Ящике не беспокоил, можно запросто войти, изложить требования, задать сколько угодно вопросов.
— Ух ты, откуда столько огня? — спросила Рейчел.
Алан сам не знал.
Оставил молодежь в шатре и зашагал в Черный Ящик.
— Добрый день, — сказала Маха.
— Здравствуйте, Маха. Как ваши дела? Карим аль-Ахмад на месте?
Алан слышал свой голос — коммивояжер из иной эпохи. Громкий голос, уверенный, почти властный.
Деньги! Романтика! Самосохранение! Признание!
— Боюсь, что нет.
— А он сегодня будет?
И Маха взирала на него иначе. Он теперь громогласен, оживлен, полон надежд. Она перед ним как будто скукожилась.
— Вряд ли, — промямлила она. — Он в Нью-Йорке.
— В Нью-Йорке? — чуть не заорал Алан. — А Ханна здесь?
— Ханна?
Тут Алан сообразил, что не знает ее фамилии.
— Датчанка? Блондинка?
Хотел просто спросить, но получился приказ: «Блондинка!»
Маха растерялась и ничего не ответила.
Этот шанс Алан не упустил.
— Я к ней зайду.
Что это было? Прием у д-ра Хакем наделил его непонятным могуществом. Он здоров! Он силен! Скоро ему сделают простую операцию, он станет еще сильнее и будет побеждать, побеждать! Блондинка!
И он устремился к лифту. Маха даже не попыталась его остановить. Мог бы, пожалуй, распахнуть крылья и взлететь на третий этаж, но все-таки вызвал лифт. Шагнул — и словно в криптонитовой камере очутился, стал прежним, силы оставили его.
На третьем этаже отыскал кабинет Ханны — там пусто. Судя по всему, она сегодня и не появлялась.
— Вам помочь?
Алан развернулся к молодому человеку — не старше тридцати, в черном костюме с фиолетовым галстуком.
— Я ищу Ханну. — Постарался сыграть ту же роль, что в вестибюле, но не попал в регистр. — Консультанта из Дании!
Вот, точно. Может, все дело в громкости? На одну отметку выше цивилизованной беседы — и уже смахиваешь на президента. Молодой человек мигом переменился. Подтянулся, сложил лицо в официальную гримасу. Тебя считают нулем без палочки или фигурой, возможно, весомой — и все зависит от громкости.
— К сожалению, она сегодня в Эр-Рияде. Я могу быть вам полезен?
Алан выставил ладонь:
— Алан Клей. «Надежна».
Молодой человек пожал ему руку:
— Карим аль-Ахмад.
За которым Алан гонялся.
— Так вы не в Нью-Йорке, — сказал Алан.
— Я не в Нью-Йорке, — ответил аль-Ахмад.
Они постояли молча. Аль-Ахмад его разглядывал. Алан не мигал. Наконец белозубая улыбка смягчила лицо аль-Ахмада.
— Давайте поболтаем, мистер Клей?
Из конференц-зала открывался вид на всю стройку. Алан разглядел канал, гостевой центр, за ним море. Аль-Ахмад извинился за то, что их встреча так долго откладывалась, и пригласил Алана в конференц-зал.
— Минералки? Соку?
Алан взял стакан воды, все еще недоумевая, отчего этот неприступный человек сидит в Черном Ящике, если секретарша сказала, что в Черном Ящике его нет.
— Ваша секретарша сказала, что вас сегодня не будет.
— Она ошиблась, простите. Новенькая.
— А последние два дня вы были?
— Нет.
Алан к нему пригляделся. Молодой, красивый, весьма лощеный, будто сконструирован из хрома и стекла. Зубы ослепительные, кожа вообще без пор. Так свеж и ухожен, говорит с таким аристократическим британским акцентом — очень трудно его оправдывать. С таких людей лепят киношных злодеев. Словно услышав, аль-Ахмад дернул лицом, нарисовал на нем улыбку раскаяния и слегка потерял в красоте.
