— Сегодня я такая счастливая, — сказала Нина, легко дотрагиваясь до его щеки ладонью, закрывая ему глаза, поглаживая кончиками пальцев его брови.
Вновь он ощутил дрожь. Как тогда, в клинике, при первом осмотре, когда она спросила его: не холодно ли ему? Он взял ее ладонь, поцеловал. Она обвила его за шею, приникла к нему: легкая, гибкая, как лозинка под ветром. Зашептала ласковые слова. Приблизила губы к его губам. Поцелуй длился так долго, что у обоих перехватило дыхание, гулко заколотилось сердце.
Ожидая Нину возле землянки старшего лейтенанта Мухина, которого он оставлял на острове в качестве командира отряда обеспечения госпиталя, Иван Захарович вспоминал подробности той ночи, все, что случилось потом. Обострение болезни, жизнь в санатории, отношение к Нине. Ради дела он многим жертвовал. Добровольный отказ от Нины все более казался ему глупейшей из ошибок, которые он совершал.
Из землянки вышел Мухин.
— Жена ваша все еще не освободилась?
От вопроса старшего лейтенанта Иван Захарович почувствовал тепло в груди. Для всех этих людей, для тех в особенности, кто видел его встречу с Ниной во дворе лесной оздоровительной школы, они были мужем и женой. Рассказ об этой удивительной встрече передавался и пересказывался.
— Нет, — ответил Семушкин, тревожась за задержку.
— Тогда я это… В пятую землянку пошел. В случае чего, там я буду.
— Хорошо, — ответил Семушкин и в это время увидел на заснеженной тропинке Нину.
Было. Но совсем не так, как тогда, в ее московской квартире. В их жизнь вошла война. Их встреча — война. Труднейший из переходов с ранеными по лесу — тоже война. Ночь, как подарок судьбы — война, от которой не отгородишься, не отвернешься. Милые, нежные слова стали рядом с неизбежным вопросом: «Скажи, тебе бывает страшно?» — спросила Нина, когда они лежали расслабленные, умиротворенные, всматриваясь в непроницаемую темень, вслушиваясь в шорохи песка за бревенчатыми стенами землянки.
Страшно? У него было особое определение смысла, который стоял за этим словом. Страшно подумать о невыполнении задания. Не преодолеть кажущуюся невозможность. Поддаться слабости. В жизни так много страхов. Один человек боится ночного леса, другой — ищет и находит в нем спасение. В Индии, когда англичане стали расправляться с мирным населением за «соляной поход», за восстание в Шелопуре, убивали ни в чем не повинных женщин и детей, страшно было от сознания собственного бессилия. Страшно было отступать в Испании, оставляя мирных жителей фалангистам. Но вот в Швейцарии, когда Клаус Лерк настиг, готов был по приказу господина Масару Синдо убить ею, страха он не испытывал. До сих пор отчетливо помнит свой маленький особняк на окраине города, каменную с металлическими воротами ограду возле него, заросший сад, оглушительную тишину ночи. Возвращаясь, он приблизился к калитке, но сразу в нее не зашел. Миновал свой собственный дом, приглядываясь, прислушиваясь и принюхиваясь к запахам. Иван Захарович не курил, у него было обостренное чувство запаха, которого он достиг, так же, как и многого другого, специальными тренировками. Он не пользовался ни одеколоном, ни кремами, даже после бритья, предпочитая всем этим ароматическим веществам простую воду. Среди нежных запахов цветов он различил присутствие человека. Он понял, что кто-то проходил через калитку. Возможно, человек стоял за ней. По расчетам Ивана Захаровича Лерк должен был действовать один. Но Лерк, такую возможность тоже допускал Семушкин, мог обеспечить себе прикрытие, он обладал для этого достаточной властью. В особняке был запасной выход. Семушкин им воспользовался. Он пробрался в сад собственного особняка через соседний участок, тайно проник в свой дом. Обнаружил Лерка. Тот стоял за шторой у окна в темной гостиной, прикрывшись этой шторой. Иван Захарович кинул нож. На профессиональном языке этот прием называется «сегал». Прием, который чаще всего используют на тренировках по манекенам, когда есть время изготовиться для броска. Лерк развернулся, готовый рухнуть на пол, но Семушкин помнил о прикрытии; мягким бесшумным прыжком подскочил к Лерку, подхватил слабеющее тело, опустил его на пол. Так же тихо обошел весь особняк. Ориентируясь по запахам, обнаружил помощника Лерка. Тот стоял, спрятавшись в нише веранды. Семушкин убрал его так же бесшумно, как и Лерка, приблизившись к нему вплотную, приемом «Гарсус», с захватом головы противника и одновременным ударом ребром правой ладони в основание шейных позвонков. Спустился в сад. Двигался медленно. Дважды вступал в борьбу. Постоянно помнил о том, что малейшая ошибка может стоить жизни. Противник в отличие от него может воспользоваться огнестрельным оружием, ибо в делах подобного рода штурмовики заранее договаривались с полицией, а он должен был избегать огласки.
Страшно ли было? Нет. В ту ночь страха он не испытывал. Была жестокая, весьма редкая в его работе необходимость действия не столько ради сохранения собственной жизни, хотя, конечно, все живое до конца сражается со смертью, сколько ради дела, которому он служил. Точно так же, как и в Испании, когда приходилось вступать в поединки с танками, оставаясь один на один с бронированными чудищами, приобретая опыт, подрывая их связками гранат, сжигая бутылками с бензином. Жизнь его была борьбой. На его глазах рушились города. Он видел сожженные деревни, обгорелые, растерзанные трупы женщин, детей. Понимал состояние Нины, впервые столкнувшейся с преднамеренной жестокостью, но ответить на ее вопрос однозначно не мог, потому что одно это слово несло в себе много понятий, восприятий, отношения к тому, что происходило, происходит и еще будет происходить.
— Ты не хочешь говорить со мной? — шепотом спросила Нина.
В ее голосе он вдруг почувствовал слабый оттенок той легкости, непринужденности, с которой она разговаривала с ним до войны в госпитале, обеспокоенная его болезнью. Удивился. Провел ладонью по ее лицу. Приподнялся. Стал целовать волосы, лоб, глаза. Ответил в тон ей, тоже шепотом: «Я одного хочу от тебя. Чтобы ты родила мне сына». Замолчал. Ждал ее ответа. Не дождался. «Или дочку. Такую же красивую, как ты», — прошептал он ей в самое ухо. Она обвила его за шею руками, с силой перевернула на спину. Целовала подолгу, отрываясь, чтобы вздохнуть, произнести скороговоркой, жарко, как в лихорадочном бреду: «Я рожу тебе сына. Я рожу тебе дочь. У нас будет много детей. Мы будем жить, Ваня. Ты слышишь, любимый, родной. Мы будем жить». Нина плакала. Слезы капали обильно, падали на его лицо, попадали на губы, он их слизывал, чувствуя горькую соленость слез. Чуть позже, засыпая, Нина произнесла еще одну фразу. «Как же можно гусеницами давить живых людей?» — спросила она, не требуя ответа, тяжело, прерывисто дыша. Он лежал рядом. Не спал. Не мог уснуть, потому что рядом с ними, на этом жестком ложе землянки лежала война.
Утром они простились. Нину знобило. Она куталась в платок, зябко поеживалась. Уходить не хотелось, но надо было. Оставил он ее с тяжелым сердцем.
Вновь была дорога. Встречи. Желательные и нежелательные. Однако самым сложным оказалось задание полковника Бородина. Документы штаба они закопали на окраине деревни. Большой деревни, стоящей недалеко от оживленной трассы, а значит, и с гарнизоном. По словам Бородина, до того, как в эту деревню вошли немцы, у них был в ней свой человек. Он и только он сообщил немецкому командованию о появлении штаба армии. «Запомните, — предупреждал Бородин, — от Заборья до Лиховска пять километров… Через три часа появился десант… Есть связь…» Да, связь угадывалась. В Лиховске были немцы. Наши части были окружены, но оказывали сопротивление. Чтобы избежать неожиданностей, немцы могли прибегнуть к десанту. Слова Бородина требовали проверки.
К деревне Заборье Семушкин с группой пограничников вышел днем тридцать первого октября. До сумерек наблюдали за деревней. Отметили малолюдье, отсутствие гитлеровцев. Как и то, что гарнизон деревни составляли полицаи. Сколько их? Патрульных с повязками на рукавах, с карабинами за плечами прошло две пары. Но их могло оказаться и больше. Деревня на сто с лишним дворов. Дома, хозяйственные постройки крепкие. Возле скотных дворов водонапорная башня. Видно, хорошо здесь жили люди до войны.
В сумерках Семушкин, Шувалов и Соколов, тот самый сержант, который пригнал подводы к госпиталю, проникли в коровник. Он был пуст. Неожиданно они услышали слабый скрип. Пошли на этот звук. Пробирались осторожно, стараясь не выдать себя. В пристройке, бывшей комнатой отдыха для доярок, увидели женщину. Женщина вскрывала половицы пола в комнате. Вскинула голову, вскрикнула. Семушкин поспешил успокоить.
— Свои мы, гражданка, не шумите, — сказал он.
Женщина увидела форму, знаки различия, заплакала. На вид ей можно было дать лет сорок, но, возможно, она была и моложе. Ее очень старила одежда. Видавший виды брезентовый плащ, подпоясанный выцветшей тряпкой, изношенный до дыр платок на голове, рваная до пят юбка.
