Но пеглеван уже порядочно поразмял своего чалку и, ласково потрепав его по верблюжьей шее, сказал: «Ну, маштак, одолжил!.. Что тебе!» И вдруг молодцевато оправился он в седле, стройно и ловко уперлась нога его в стремя, стан выпрямился, конь навострил уши и гордо поднял свою горбоносую голову. Огонь сверкнул в глазах и коня и всадника; винтовка быстро и ловко оборотилась назад, грянул выстрел, и один из джигитов с простреленным лбом покатился без стона и жизни на землю. Черкесы вспыхнули. Одни из них бросились к убитому, другие за казаком-великаном. Но чалка далеко уже унес не прежнего увальня, а лихого наездника, проворно на скаку заряжавшего винтовку. Вот конь приостановился, казак привстал на стременах, ловко оборотился, раздался, новый выстрел, и ближайший к казаку джигит, точно с такой же раной, как и первый, грянулся на землю. То была уже не случайность -этот меткий выстрел, а дерзкий вызов черкесам на смертный бой. Чувство злобной мести овладело горцами, и они бросились за пеглеваном. Но тот, в свою очередь, как бы потешаясь над ними, то исчезал стрелой из глаз, то останавливался, подпуская гнавшихся за ним на несколько шагов, и каждая новая пуля, посланная им, была вестником смерти для одного из горцев, и смерти все от той же раны между бровей, как будто для казака не было другой цели. Так уложил он семерых черкесов. Черкесы смутились. Перед ними, казалось, в образе казака-гиганта был Шайтан-Джахенем (адский дух). Они не осмеливались уже налетать на него, как прежде, и следили за ним издалека, пока он не навел их на охотничий табор. Тогда только уразумели джигиты, что за дьявол сыграл с ними злую шутку. Черкесы не хотели оставить заваренного с казаками дела. Молодежь отыскала свою партию и представила старому князю в таких заманчивых красках малочисленность казаков, легкость наживы, а главное – необходимость отомстить за смерть товарищей, что старый князь, забыв свою опытность, решился напасть на табор. Была лунная ночь. В казачьем таборе тлел небольшой костер, и казалось, что, кроме коней и волов, в нем не было ни живой души. Горцы спешились и смело пошли к повозкам, но едва они приблизились шагов на пятнадцать, как из-за возов и сверху и снизу сверкнули огни, грянула дробь выстрелов, и около пятнадцати хищников покатились в предсмертных судорогах. Горцы, страшно гикнув, с выстрелами бросились к возам. Новый дружный залп отбросил их, опять устлав путь трупами. Тогда они, поднявшись на окрестные высоты, повторили атаку с разных сторон, но охотники, будто горные духи-невидимки, встречали их везде меткой винтовкой.
Заалел восток. Раннее осеннее солнце озарило окрестность. Старый князь, убедившись в невозможности одолеть засевших казаков, стал вне выстрелов и решился на переговоры. Сев на коня, он с несколькими стариками-аксакалами подъехал к возам, имея белый флаг на джериде, и громко стал вызывать старшого. На одном возу поднялся исполинского роста казак в малахае, в высокой рысьей шапке и с длинной винтовкой в руке. Молодежь узнала в нем грозного всадника и, невольно попятившись, схватилась за оружие. Казак, не обращая на это никакого внимания, звучным, как труба, голосом спросил: «Какого черта вы хотите от нас?..»
Старый князь ответил, что желает вступить в переговоры. Дело скоро уладилось, и недавние враги расположились невдалеке от табора-крепости, а князь с несколькими старшинами повел приятельскую речь с пеглеваном. Этого пеглевана звали Баклан, и это имя глубоко запечатлелось в памяти князя Конокова. На Дону это прозвище принадлежало деду знаменитого кавказского генерала Якова Петровича Бакланова.
Встреча с охотниками-донцами расстроила черкесам набег на закубанские казачьи хутора. В партии их было убитых и раненых до пятидесяти человек, в то время как из гулебщиков только шесть человек поплатились легкими ранами.
Недель через пять тяжело нагруженные возы с разным битым пушным зверем, кабанами, лосятиной и дичью потянулись за Егорлык, границу Донского войска, и прибыли благополучно домой, а горцы не только кончаковской партии, но и соседних аулов, долго после того не отваживались нападать даже на одиночных казаков-охотников.
Такова была донская «отвага», выходившая на гульбу и промыслы в вольные степи. Но характеристика донского казачьего быта была бы неполна без рассказа о том, как защищал казак свое родное гнездо, когда хищный ногаец и воинственный черкес приходили к нему жечь, убивать и полон полонить. Характерным примером такой защиты может служить «Донская быль» – вероятно, единственный появившийся в печати в одном старинном журнале рассказ о том, как бились и умирали казаки на порогах своих жилищ.
Шестнадцатого августа 1738 года в донской казачий городок Быстрянский прискакали двое испуганных всадников. «Валит на нас Касай-мурза с черкесской силой – видимо-невидимо!» – кричали они, торопясь в избу станичного атамана. Ударили «всполох», сбежались к майдану станичники. Но – увы! – их было слишком мало, чтобы противостать тринадцатитысячному татарскому сборищу. Татары улучили время взять с Дона баранту за казацкие прогулки по Кубани: они проведали, что лучшие удальцы донские бьются в Крыму с турками, под рукой фельдмаршала Миниха, и нахлынули на их родину.
Между казаками шел шумный спор, как лучше «ухлебосолить» горцев, хотя бы и самим не пришлось вернуться с кровавого пира. И вот, среди громкого казацкого говора раздался голос есаула: «Помолчите, помолчите, атаманы-молодцы!» Говор мгновенно затих, и казаки стали в кружок.
– Ну, атаманы-молодцы! – заговорил станичный атаман, опершись на свою насеку. – Застала нас зима в летнем платье. Теперь не час замышлять о шубе, надо подумать, как бы голытьбе выдержать морозы! Не учить, мне вас, атаманы-молодцы, как резаться с бусурманами – это дело казацкое, обычное. Но о том не смолчать мне, что всех-то нас теперь первой, второй – да и конец счету, татарской же силы сложилось по наши головы тысяч до тринадцати аль больше...
– Счет-то велик, – перебил его старшина Роба, -да цена в алтын. Касай-мурза громоздок ордой, а лихих узденей и джигитов у него всех по пальцам перечесть можно... Так не лучше ли не терять поры, залечь по концам городка и нажидать татар на дуло? А там, гляди, и войсковой атаман наш, Данило Ефремович[21], с войском помогу подаст. А нет – то лучше голова с плеч, чем живые ноги в кандалы!
– То-то вот – голова с плеч!.. – в раздумьи проговорил атаман. – Оно статно, что за плохой укрепой, какова в нашем городке, долго не усидишь. Головы казакам складывать не диковина, да какова про мертвых в Войске речь пройдет. Наша вина, что мы за-добра-ума не перебрались из городка в крепость – вот о чем думать надобно.
И казаки серьезно задумались. Припомнилось им, как намедни впустили они в свой городок какого-то казака-проходимца, который прикинулся посланцем от атамана яицкого с вестью, будто бы-де Дундук Омбо со своими калмыками да с казаками яицкими и терскими всю Кубанскую орду погромил и что-де орде уже не в силу нынешним годом подняться на их донские городки. Слушали тогда казаки рассказчика-краснобая, а он все разглядывал, выведывал, высчитывал, и стало потом уже несомненно, что то был совсем не яицкий казак, а некрасовец, подсыльный Касай-мурзы – прах бы его побрал!
Припомнив такое обстоятельство, казаки стали перекоряться друг с другом, кто был такому делу заводчик, как вдруг вышел из толпы старый седой казак Булатов.
– Не под стать нам теперь, атаманы, – сказал он, – смутные заводы заводить, когда того и гляди татарская сила накроет наш городок. Рассудимся после. К вечеру, может, припадет нам в новоселье скочевать – в матушку сырую землю; там будет каждому расправа начистоту. Подумаем о другом. Ведь делу нашему конец и теперь виден: помощи ожидать неоткуда, живыми отдаться стыдно, да и не за обычай, а пока у нас шашки и ружья есть, порох есть, и головы на плечах, надобно биться – вот и все тут! Давайте-ка разделимся на десятки да раскинем умом-разумом, где кому засесть в концах городка. Я примерно покладаю вот как: Афанасию Меркуловичу (он указал на Робу) – быть, на коне с конными и сначала выскакать за городок; мне, Булатову, – в передовых лежать на валу; Михаилу Ивановичу (он указал на казака Кургана) – по базам и загородам сесть, а тебе, атаману, – оставаться с подможными недалеко от боя и быть надо всеми старшим. Ну, станичники, как присудите, пригадаете?
– Быть по-твоему! – закричали многие.
– К делу – речь! – подтвердили другие.
– Дай Бог добрый час! – заговорили казаки в один голос.
– Пойдем же, станичники, – продолжал Булатов, – засядем и будем стрелять, покуда мочь возьмет. Авось-либо (Булатов перекрестился) Божьей милостью] да государским счастьем нашей матушки-царицы и казацким молодечеством отсидимся от бусурманского приступа! А нет – Его святая воля!
Едва только успели казаки занять назначенные им места, как татары хлынули на городок. Застонала земля, началась баталия.
