— Значит, это судьба. Мне было суждено закончить так… и теперь…
В предчувствии смерти сходятся три разных страха — ты не ведаешь дня, когда умрешь, причину, от которой умрешь, и, наконец, смерть сама по себе неизвестность. Для Катрин два элемента уже определились: она скончается скоро и от обширного рака. Оставался только один страх — страх смерти; но ее, с детства верующую, не пугала эта тайна; разумеется, она знала о ней не больше других, но у нее была вера.
Анри настоял на том, чтобы она оставалась в Елисейском дворце, рядом с ним, доступная для своих друзей, которые могли ее навещать.
Все были поражены — и муж тоже — ее всепринимающей кротостью. Это спокойствие происходило от того, что она смирилась со своим раком. Однажды она вдруг спросила молодую медсестру, делавшую ей укол морфия:
— Если бы я заговорила раньше, если бы высказала раньше все, что было у меня на сердце, могла бы я избежать рака? Если бы я выплеснула эту боль в словах, может быть, она не проросла бы во мне болезнью?
— Рак — это несчастный случай, мадам.
— Нет, это следствие. Иногда рак — это форма, которую принимают секреты, которые слишком на вас давят.
Конечно, она не претендовала на знание истины, но эта точка зрения позволяла ей согласиться с тем, что это случилось с ней, именно с ней, только с ней. Ее рак становился не нападением извне, а событием, порожденным ее телом, ее душой, ею самой.
Риго, советник по связям с общественностью при президенте, постоянно вертелся поблизости. Поскольку она знала, что он ненавидит болезни до такой степени, что отказался войти в больницу, где умирал его собственный отец, она не сомневалась, что им движет нечто иное, нежели сочувствие, и предложила ему за чашкой чая облегчить свою совесть.
— Я хочу у вас кое-что спросить, — признался тот. — Президент должен был это сделать сам, но он так потрясен случившимся, что не осмеливается. Так вот… Можем ли мы сделать достоянием общественности ваше состояние и объявить о ваших… затруднениях… прессе?
Она смерила его неприязненным взглядом. Только она приручила свою болезнь, как ее у нее отнимают.
— Зачем?
— Президент начинает новую избирательную кампанию. И его уже стали спрашивать о причине вашего отсутствия. Некоторые говорят, что вы против второго мандата; другие шепчутся, что между вами больше нет согласия; третьи намекают на вашу связь с каким-то нью-йоркским торговцем картинами.
Она не смогла удержаться от смеха.
— О, бедный Шарль… вот парижский антиквар и превратился в нью-йоркского торговца картинами… и сделался гетеросексуальным, переплыв Атлантический океан! Как быстро распространяются слухи…
Риге смущенно поддакнул:
— Да, мадам, слухи множатся, одни нелепее и фантастичнее других, тем более что грустный вид президента их подтверждает. Поэтому я и пришел просить вас открыть правду. Вы должны это сделать ради вас самой, ради президента, ради вашего образцового брака. Давайте разгоним эти грязные тени.
Она задумалась.
— Люди будут растроганы, Риго?
— Люди вас обожают, мадам. Приготовьтесь к многочисленным проявлениям симпатии и горя. Вас завалят письмами.
— Нет, я хотела сказать, что люди снова будут растроганы видом этого доброго и смелого Анри Мореля, выжившего после покушения перед первыми выборами и с благородством присутствующего при агонии своей жены перед вторыми.
— Действительно, судьба не пощадила бедного президента Мореля.
— Вы сами-то верите в то, что говорите, Риго?
Он уставился на нее, бескомпромиссный, непреклонный, напряженный, и сделал выбор — не врать: он промолчал.
Она одобрила его молчание кивком, дав понять, что она не дурочка и много чего знает…
На минуту оба застыли.
— Я согласна, — решила она.
Час спустя Анри, предупрежденный Риго, влетел в апартаменты с выражениями горячей благодарности:
— Спасибо, Катрин. Значит, ты согласна на мой второй срок?
— Разве я властна тебя остановить?
Он замер в недоумении, спрашивая себя, не могла ли она под действием лекарств и врачебных процедур позабыть о своих угрозах.
Осторожно приблизившись, он взял ее за руку:
— Ты можешь сказать мне, о чем думаешь?
Нет, она не могла. Она больше не знала. Все так запуталось. Ее глаза налились слезами.
Анри обнял ее и долго держал, прижав к себе; затем, почувствовав, что она все больше обмякает, впадая в забытье, оставил ее отдыхать.
Болезнь полностью изменила их отношения: враждебность утратила свое право на существование.
Катрин, смирившаяся со своей трагической судьбой, не хотела больше кусаться: это не только было не в ее характере, но еще и напоминало о неделях, предшествовавших ее болезни; она смутно ассоциировала свою иронию, сарказм и словесные нападки с разрушением собственного здоровья.
Катрин принуждала себя к молчанию. Зато Анри применял на практике условную амнезию: он вел себя так, как будто она никогда не выказывала ему своего презрения; как будто она не пригрозила ему обнародовать все, что знала о покушении на улице Фурмийон; как будто не сдала на хранение за границей разоблачительное завещание. Постоянно замалчивая эти подробности, он уже почти не верил в их существование. Он хватался за свою роль примерного мужа, как утопающий за спасательный круг, это была его надежда, та реальность, которую он хотел создать. «Сыграть спектакль, — часто шептал он себе, — не выйти из роли, ничем не выказать своего беспокойства и внутреннего смятения».
Может быть, он был прав? Иногда форма спасает. Когда угрожает беспорядок, порой только видимость не дает нам пропасть в хаосе; видимость сильна, она выдерживает, она нас удерживает. «Не упасть, — повторял он себе, — не рухнуть, не поддаться страху — ни тому страху, который она переживает, ни тому, который она мне уготовала».
Они уже сами не знали, что думали. Ни о себе самих, ни о другом. Несчастье выложило карты на стол, но они не знали правил игры; и все же болезнь принесла им обоим нежданно мудрое решение: жить текущим мгновением, ощущать свою мимолетность, доверяться только временному. С той поры они каждый день одолевали подъем в гору, не заботясь о том, как спускаться с нее завтра. Если много вопросов осталось нерешенными между ними, они займутся этим в свое время, но не раньше.
Сообщение в средствах массовой информации о болезни Катрин оказалось настоящим взрывом. Радио, газеты, телевидение целую неделю только об этом и вещали, так она была популярна, то есть почитаема и любима. У Катрин было впечатление, что она читает свой некролог; случалось, какие-то комплименты и льстили ее самолюбию; иногда на перепечатанных старых снимках или в архивных документальных лентах, которые откапывали телеканалы, она казалась себе хорошенькой, даже очень хорошенькой, тем более хорошенькой, что в последние недели ее красота померкла. Заметив однажды, что сама себя хвалит, она сперва покраснела, но потом простила себя: в конце концов, какие еще нарциссические радости ей остались?
Тем не менее, когда она обнаружила, что папарацци заняли все соседние улицы и толпились перед выходом, которым она постоянно пользовалась — у Петушиных ворот в конце парка, и даже карабкались на стены, чтобы ухватить телеобъективом лицо больной первой дамы, она вызвала к себе советника президента по связям с общественностью.
— Мой дорогой Риго, — сказала она, — нужно, чтобы журналисты угомонились, а то у них не останется пленки на мои похороны.
Риго поперхнулся кексом и пообещал, что переориентирует обозревателей на президента.
Действительно, кампания Мореля, его достоинство, его мужество, та невероятная сила, которая делала его способным выдерживать столько битв, полностью завладели вниманием общественности. Хотя политических деятелей принято показывать улыбающимися во весь рот, его охотно фотографировали с поджатыми губами, нахмуренным лбом и сумрачным взглядом.
Как только ему удавалось — гораздо чаще, чем она могла предполагать, — он приходил к ней: то вместе помолчать, то в блестящем монологе обрисовать ей свои стычки с противниками, свои прожекты и намерения, неудачи своих соперников. Она доброжелательно слушала.
Наконец настал день, когда лечащий врач Катрин настоял, чтобы ее поместили в специальное заведение, лучше приспособленное для ее ослабленного состояния. Анри пытался протестовать, возражать. Она кивком выразила согласие.
Как только они отъехали, она задала себе вопрос о причине этого сопротивления: хотел ли он ее держать при себе из любви или боялся, что не сможет ее контролировать на расстоянии?
Ее везли в «Дом святой Риты», клинику, расположенную за городом, в зеленом департаменте Луарэ; это было великолепное здание посреди парка столетних деревьев, где водилось несчетное множество пчел, если верить рекламному проспекту.
