В этот вечер Рилла чувствовала себя усталой и замерзшей, так что она с радостью юркнула в свою теплую постель и уютно устроилась под одеялами, хотя, как обычно, с грустью задумалась, каково приходится сейчас Джему и Джерри. Она как раз начала согреваться и засыпать, когда Джимс неожиданно заплакал… и продолжал плакать… Рилла свернулась в постели клубочком, твердо решив, что даст ему пореветь. В свое оправдание она могла сослаться на Моргана. Джимсу было тепло, удобно… плакал он не от боли… и его животик был настолько полон, насколько это было полезно для его здоровья. В таких обстоятельствах суетиться вокруг него было бы простым потаканием его капризам, а потакать им она не собиралась. Он может плакать, пока не устанет и не заснет снова.
Но затем воображение начало тревожить Риллу. Предположим, думала она, я крошечное беспомощное существо, всего лишь пяти месяцев отроду, и мой отец воюет во Франции, а моя бедная мать, так тревожившаяся обо мне, уже в могиле. Предположим, я лежу в корзинке в большой темной комнате, и на целые мили вокруг — насколько мне видно или известно — ни одного пятнышка света, ни одной живой души. Предположим, нигде нет ни единого человеческого существа, которое любило бы меня… так как отец, никогда меня не видевший, не может так уж любить меня, особенно учитывая то, что он даже ни разу не написал и не спросил обо мне. Разве бы я не заплакала? Разве не почувствовала бы я себя такой одинокой, заброшенной, испуганной, что просто не могла бы не заплакать?
Рилла вскочила. Она вынула Джимса из его корзинки и взяла в свою постель. Ручки у него были холодные — бедный малыш! Но плакать он тут же перестал. А затем, когда она привлекла его к себе в темноте, он вдруг засмеялся… это был настоящий, журчащий, довольный, восхищенный и восхитительный смех.
— Ах, дорогой мой крошка! — воскликнула Рилла. — Тебе так приятно, что ты не одинок в этой громадной темной комнате? — Она почувствовала, что хочет расцеловать его, и расцеловала.
Она поцеловала его шелковистую, приятно пахнущую головку, его пухлую щечку, его маленькие холодные ручки. Ей захотелось крепко обнять его… прижать к себе, как она прежде обнимала и прижимала к себе котят. Какое-то восхитительное чувство нежной заботливости овладело ею. Она никогда не испытывала ничего подобного прежде.
Через несколько минут Джимс крепко спал, и Рилла, прислушиваясь к его легкому, равномерному дыханию и ощущая рядом с собой его теплое маленькое тело, осознала, что… наконец… полюбила этого младенца.
— Он стал… таким… очаровательным, — подумала она сквозь дрему, сама уплывая в страну сновидений. В феврале Джем, Джерри и Роберт Грант уже были в окопах; известие об этом внесло в инглсайдскую жизнь еще больше напряженности и страха. А в марте появившееся в газетах слово Ипр — «Ипрез», как произносила его Сюзан, — приобрело для всех пугающее значение[54]. В газетах начали ежедневно печатать списки убитых и раненых, и никто в Инглсайде не мог, отвечая на телефонный звонок, не чувствовать, как ужасный холод сжимает сердце, — ведь это мог быть начальник станции с сообщением, что пришла телеграмма из Европы. И никто не мог проснуться утром, не испытав при этом внезапного мучительного страха перед тем, что может принести новый день.
«А раньше я так радостно приветствовала каждое утро», — думала Рилла.
Однако повседневная жизнь с ее привычными обязанностями шла, как всегда, очень размеренно, и почти каждую неделю один из гленских юношей, который еще вчера был озорным школьником, надевал военную форму.
— Вечер сегодня студеный, миссис докторша, дорогая, — сказала Сюзан, входя в дом и оставляя позади бодрящий холод безоблачных и звездных зимних канадских сумерек. — Я все думаю, тепло ли нашим мальчикам в окопах.
— Как все возвращает наши мысли к этой войне, — воскликнула Гертруда Оливер. — Мы не можем убежать от нее… даже когда говорим о погоде. Я сама, выходя из дома в эти темные холодные вечера, не могу не думать о солдатах в окопах… не только о наших близких, но о близких всех других людей. У меня было бы то же самое чувство, если бы даже никого из моих знакомых не было на фронте. Когда я уютно устраиваюсь в моей теплой постели, меня мучают угрызения совести оттого, что мне удобно. Кажется, что безнравственно с моей стороны жить в тепле и уюте, когда столь многие их лишены.
— Я только что встретила в магазине миссис Мередит, — сказал Сюзан, — и она сказала мне, что они очень волнуются за маленького Брюса — он все так близко принимает к сердцу. Целую неделю засыпал в слезах, все думал о голодающих бельгийцах. «Ох, мама, — говорил он ей, так умоляюще, — ведь самые маленькие не голодают… уж самые-то маленькие, мама! Только скажи, что самые маленькие не голодают!» А сказать, что они не голодают, невозможно, так как это была бы ложь, и миссис Мередит говорит, что ума не приложит, как выйти из положения. Они стараются скрывать от него то, что печатают в газетах, но он все равно узнаёт, и тогда они не могут его утешить. У меня самой сердце разрывается, когда я об этих бельгийских младенцах читаю, миссис докторша, дорогая, и я не могу утешить себя мыслью, что эти рассказы — выдумка. Но мы должны продолжать жить.
Джек Крофорд говорит, что идет на войну, так как ему надоело работать на ферме. Надеюсь, он найдет приятной такую перемену в жизни. А жена Ричарда Эллиота с той стороны гавани совсем извелась от горя, так как она раньше всегда ругала мужа за то, что дым от его трубки портит шторы в гостиной. А теперь, когда он записался добровольцем, она ужасно жалеет, что вообще об этих шторах упоминала. Луна с Бакенбардами уверяет, что он не сторонник немцев; называет себя пацифистом. Не знаю, что это означает, но ничего приличного означать явно не может, а иначе Луна с Бакенбардами не сделался бы этим самым пацифистом, и в этом вы можете быть уверены. Он говорит, что крупная победа британских войск под Нев-Шапель не стоила тех потерь, что они понесли[55], и запретил появляться у своего дома Джо Милгрейву, так как Джо поднял флаг на отцовской ферме, когда пришли известия об этой победе. Вы обратили внимание, миссис докторша, дорогая, что царь переименовал тот Прш… и не выговоришь!.. в Перемышль? Это доказывает, что у человека есть здравый смысл. Джо Викерс сказал мне, когда я встретила его в магазине, что видел вчера вечером в небе, со стороны Лоубриджа, очень странную штуковину. Вы не думаете, миссис докторша, дорогая, что это мог быть цеппелин[56]?
— Думаю, это маловероятно, Сюзан.
— Ну, я бы так не волновалась из-за этой штуковины, если бы Луна с Бакенбардами не жил в Глене. Говорят, будто видели, как он на днях производил поздно вечером какие-то странные маневры с фонарем на своем заднем дворе. Некоторые думают, что он подавал сигналы.
— Кому… и зачем?
— Ах, в этом вся тайна, миссис докторша, дорогая. На мой взгляд, правительству следовало бы приглядывать за этим человеком, если оно не хочет, чтобы нас всех однажды ночью убили прямо в постелях. Сейчас я только быстренько просмотрю газеты и пойду писать письмо маленькому Джему. Две вещи я никогда не делала в своей жизни, миссис докторша, дорогая, — не писала писем и не читала о политике. Но вот я делаю то и другое регулярно и нахожу, что все-таки в политике что-то есть. Чего хочет Вудро Вильсон, я постигнуть не могу, но надеюсь, что еще разгадаю эту загадку.
Сюзан, продолжая следить за Вильсоном и политическими событиями, вскоре наткнулась на газетное сообщение, которое обеспокоило ее, и она воскликнула с горьким разочарованием в голосе:
— У этого чертова кайзера оказался всего лишь фурункул.
— Не ругайтесь, Сюзан, — сказал доктор Блайт, делая постную физиономию.
— «Чертов» — не ругательство, доктор, дорогой. Я всегда считала, что ругательство — это только богохульство и употребление имени Всевышнего всуе, разве не так?
— Ну, это слово… гм… не употребляют благовоспитанные люди, — сказал доктор, лукаво взглянув на мисс Оливер.
— Нет, доктор, дорогой, черт и кайзер — если это действительно два разных лица — отнюдь не благовоспитанные существа. И благовоспитанно говорить о них просто невозможно. Так что я стою на том, что сказала, хотя вы можете заметить, что я стараюсь не употреблять таких выражений, когда поблизости маленькая Рилла. И я держусь того мнения, что газеты не имеют права сообщать, будто у кайзера воспаление легких, и тем самым внушать людям надежду, а потом вдруг заявлять, что у него всего лишь фурункул. Фурункул, в самом деле! Хорошо бы он покрылся ими с головы до пят.
Сюзан решительным шагом вышла в кухню и села там, чтобы ответить на полученное в тот день от Джема письмо, некоторые фрагменты которого навели ее на мысль, что он нуждается в словах поддержки от домашних.
