Пелам Гренвилл Вудхаус
Вся правда о Муллинерах
Знакомьтесь: мистер Муллинер
Вся правда о Джордже
Когда я вошел в уютный зал «Отдыха удильщика», там сидели два посетителя и один, судя по его возбужденному, но приглушенному голосу и бурной жестикуляции, рассказывал второму что-то крайне увлекательное. До меня доносились лишь отрывочные «ничего подобного мне еще видеть не приходилось» и «во-о-от такая!», но догадаться об остальном в заведении под подобной вывеской было очень легко. И когда второй, перехватив мой взгляд, подмигнул мне со страдальческой усмешкой, я сочувственно улыбнулся ему.
Вот так нас связали узы взаимной симпатии, и, когда рассказчик, завершив свою повесть, удалился, его слушатель направился к моему столику, словно уступая настойчивому приглашению.
— Какими отпетыми лгунами бывают люди! — сказал он благодушно.
— Рыболовы, — мягко указал я, — заведомо небрежны в обращении с истиной.
— Он не рыболов, — возразил мой собеседник, — а здешний врач. И рассказывал мне про пациента, который недавно обратился к нему по поводу водянки. К тому же, — и он убедительно похлопал меня по колену, — не следует особенно доверять легенде о рыболовах, пусть и весьма распространенной. Я сам рыболов и не солгал ни разу в жизни.
Поверить ему труда не составляло: такой он был уютный толстячок средних лет. А его глаза сразу же подкупили меня удивительно детской искренностью. Глаза эти были большие, круглые и честные. Я, не дрогнув, купил бы у него любую самую многообещающую акцию.
Дверь, выходившая на большую пыльную дорогу, открылась, и в нее по-кроличьи юркнул человечек, словно бы чем-то встревоженный, и выпил джина с лимонадом еще прежде, чем мы успели сообразить, что видим его. Утолив жажду, он посмотрел на нас, как будто ему было очень не по себе.
— Д-д-д-д… — сказал он.
Мы выжидающе смотрели на него.
— Д-д-добрый д-д-д-д…
Его нервы, видимо, не выдержали, и он исчез столь же внезапно, как и появился.
— Мне кажется, он клонил к тому, чтобы пожелать нам доброго дня, — высказал догадку мой собеседник.
— Вероятно, — заметил я, — человеку с подобным дефектом речи очень тяжело завязывать разговор с незнакомцами.
— Скорее всего он пытается излечить себя. Как мой племянник Джордж. Я вам когда-нибудь рассказывал про моего племянника Джорджа?
Я напомнил ему, что мы только-только познакомились и я впервые услышал, что у него имеется племянник по имени Джордж.
— Юный Джордж Муллинер. Моя фамилия Муллинер. Я расскажу вам, как обстояло дело с Джорджем. Во многих отношениях весьма поучительный случай.
Мой племянник Джордж (начал мистер Муллинер) был на редкость приятным юношей, но с самого нежного возраста он страдал жутким заиканием. Будь он вынужден зарабатывать на хлеб, этот дефект явился бы величайшим камнем преткновения на его жизненном пути, но, к счастью, отец оставил ему вполне приличный доход, и Джордж вел не слишком тягостную жизнь в селении, где родился, проводя дни в обычных деревенских развлечениях, а по вечерам решая кроссворды. К тридцати годам он знал об Осии, пророке, о Ра, боге солнца, и о птице эму больше, чем кто-либо еще в графстве, исключая Сьюзен Блейк, дочь приходского священника, которая тоже увлекалась решением кроссвордов и была первой девушкой в Вустершире, установившей, что такое «стеарин» и «корпускулярность».
Именно общение с мисс Сьюзен впервые натолкнуло Джорджа на мысль, что ему необходимо излечиться от заикания. Естественно, разделяя увлечение кроссвордами, они часто виделись, так как Джордж то и дело заглядывал в домик при церкви, чтобы спросить Сьюзен, какое слово из шести букв «имеет отношение к профессии водопроводчика», а Сьюзен с таким же постоянством навещала уютный коттедж Джорджа, если ее, как и всякую девушку, ставило в тупик очередное слово из восьми букв, «связанное в основном с производством тарельчатых клапанов». А потому в один прекрасный вечер сразу после того, как она помогла ему разобраться со словом «псевдопериптер», молодого человека внезапно озарило и он понял, что в ней для него заключен весь мир, или, как он в силу привычки выразился про себя, она для него — любимая, дражайшая, душенька, возлюбленная, высоко чтимая или ценимая.
И все же всякий раз, когда он пытался сказать ей это, ему не удавалось продвинуться дальше пришептывающего бульканья, от которого толку было не больше, чем от заикания.
Очевидно, требовалось незамедлительно принять самые решительные меры. И Джордж отправился в Лондон показаться специалисту.
— Да? — сказал специалист.
— Я-а-а-а-а, — сказал Джордж.
— Вы хотите сказать?
— Л-л-л-у-у-у…
— Спойте, — сказал специалист.
— С-с-с-с-с-с? — с недоумением переспросил Джордж.
Специалист объяснил. Это был добрый человек с усами, траченными молью, и глазами, как у мечтательной трески.
— Очень многие из тех, — сказал он, — кому не дается ясная артикуляция в разговорной речи, убеждаются на опыте, что по четкости и звучности могут соперничать с колокольным звоном, стоит им разразиться песней.
Джорджу этот совет показался дельным. Он задумался, потом откинул голову, зажмурил глаза и дал волю своему мелодичному баритону.
— Я в деву юную влюблен, — пел Джордж. — Она лилея чистоты.
— Ну разумеется, — вставил специалист, слегка поморщившись.
— О, Сьюзен, Вустера цветок, виденье нежной красоты.
— А! — сказал специалист. — Видимо, очень славная девушка. Это она? — спросил он, водружая на нос очки и прищуриваясь на фотографию, которую Джордж извлек из недр левой половины своего жилета.
Джордж кивнул и набрал полную грудь воздуха.
— Да, сэр, — зажигательно начал он, — это девочка моя. Нет, сэр, тут не ошибаюсь я. И когда к священнику схожу, прямо я ему скажу: «Да, сэр, это…»
— Весьма, — поспешно перебил специалист, обладатель тонкого музыкального слуха. — Весьма, весьма.
— Знай вы Сьюзи, мою Сьюзи, — завел Джордж новый шлягер, но слушатель вновь прервал его:
— Весьма. Вот именно. Не сомневаюсь. А теперь, — сказал специалист, — что, собственно, вас беспокоит? Нет-нет, — поспешно добавил он, когда Джордж накачал воздуха в легкие, — не пойте. Перечислите все подробно вот на этом листе бумаги.
Джордж перечислил.
— Гм! — изрек специалист, ознакомившись с подробным перечнем. — Вы желаете приударить, поухаживать, приволокнуться за этой девушкой с целью брака, женитьбы, супружеского союза, но обнаруживаете, что неспособны, несмелы, некомпетентны, неумелы и бессильны. При каждой попытке ваши голосовые связки терпят неудачу, недотягивают, оказываются ущербными, негодными и подкладывают вам свинью.
Джордж кивнул.
— Случай не такой уж редкий. Мне не раз приходилось иметь дело с подобным. Воздействие любви на голосовые связки субъекта, пусть даже красноречивого в нормальных условиях, очень часто оказывается губительным. Если же мы имеем дело с заикой, то, как установлено опытным путем, в девяноста семи целых пятистах шестидесяти девяти тысячных процента случаев божественная страсть ввергает субъекта в состояние, когда он издает звуки наподобие сифона с содовой, который пытается декламировать «Гунгу Дина» Киплинга. Есть только один способ излечения.
— К-к-к-к-к? — осведомился Джордж.
— Сейчас объясню. Заикание, — продолжал специалист, складывая ладони домиком и благожелательно глядя на Джорджа, — чаще всего есть явление чисто психическое и порождается застенчивостью, которая порождается комплексом неполноценности, который, в свою очередь, порождается подавляемыми желаниями, или интровертным торможением, или там еще чем-нибудь. И всем молодым людям, которые приходят сюда и изображают сифоны с содовой, я рекомендую ежедневно, минимум трижды, беседовать с тремя абсолютно незнакомыми людьми. Завязывайте разговор с избранными незнакомцами, каким бы последним идиотом вы себя при этом ни чувствовали, и не пройдет и двух месяцев, как вы обнаружите, что скромная ежедневная доза подействовала. Застенчивость мало-помалу исчезнет, а с ней исчезнет и заикание.
Затем, попросив молодого человека — безупречно твердым голосом, свободным от каких-либо дефектов речи, — вручить ему гонорар в пять гиней, специалист отпустил Джорджа в широкий мир.
Чем больше Джордж размышлял над полученной рекомендацией, тем меньше она ему нравилась. В такси, которое везло его на вокзал, откуда ему предстояло отправиться назад в Ист-Уобсли, он ежесекундно содрогался. Как все застенчивые молодые люди, он никогда прежде не считал себя застенчивым, предпочитая объяснять неловкость в обществе себе подобных редкими и возвышенными достоинствами своей души. Но теперь, когда ему это было объявлено без малейших экивоков, он был вынужден признать себя сущим кроликом во всех сколько-нибудь значимых отношениях. При мысли о том, что ему придется вступать в непрошеные беседы с совершенно незнакомыми людьми, его начинало тошнить.
