Множество поэтов, художников, музыкантов пытались отобразить эти книги, и как музейщики вы должны знать, что и в русском искусстве к ним неоднократно обращались мастера живописи. Вспомните, кто из русских живописцев XIX века обращался к Книге Иова и Экклезиасту? Да, Репин! Репин Илья Ефимович. Он написал картину «Иов и его друзья». А в поэзии Книгу Иова перелагал Дмитрий Сергеевич Мережковский — писатель, поэт и критик, который до сего дня был зашифрованной, совершенно неизвестной фигурой, а сейчас его стали быстро и успешно издавать. Собственно говоря, он создал стихотворное переложение Иова.
Сегодня обе эти книги мы имеем в хороших современных переводах. Прежде всего, это перевод Книги Иова, выполненный Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, и перевод Книги Экклезиаста, выполненный Игорем Михайловичем Дьяконовым, крупным ленинградским востоковедом, — вы, вероятно, о нем знаете, слышали или читали некоторые его книги.
О чем Книга Иова? Она о том же, о чем бурные строки романа Достоевского «Братья Карамазовы». Там даже есть такая глава, если вы помните, которая называется «Бунт». Бунт Ивана, бунт против Бога во имя справедливости.
Поразительно, что Достоевский, любивший Священное Писание, не дочитал Книгу Иова до конца и не заметил, что бесконечно дорогие ему темы составляют стержень этой книги, ее кровоточащую сердцевину. А он знал лишь только раму — традиционное обрамление книги, известное ему по церковным чтениям.
В «Братьях Карамазовых» слова церковного чтеца он вкладывает в уста старца Зосимы: «Бысть человек в земле Уц, имя ему Иов». (Великим постом в церкви всегда читается Книга Иова.) И Достоевский устами своего героя произносит не слова из Библии — это очень характерно, я хочу обратить на это ваше внимание, — а его герой говорит: «У меня была книжка “ Сто историй из Священной Истории”»11… На самом деле эта книга называлась «Сто рассказов из Священной Истории». Я эту книжку сам видел. Это переложение библейских сюжетов, причем далеко не самое удачное. Вот это и запомнилось Достоевскому, а не само Священное Писание, поскольку оно было только что переведено.
В юности Достоевского Книга Иова читалась только по-славянски. Он с восхищением вспоминает переложение, сделанное, в сущности, для детей. В этом проглядывает трагическая черта истории нашей культуры.
И Достоевский увидел в этой книге лишь терпение Иова, терпение, которое вошло в крылатые выражения, в поговорки: терпеливый, как Иов, Иов многострадальный. Но Достоевский так и не узнал, что Иов был, можно сказать, одним из его героев, и отнюдь не терпеливым, а самым бунтующим из всего Священного Писания. Пожалуй, что другой такой фигуры нет.
Создатель Книги Иова — это неведомый нам человек, священный писатель, имени которого мы не знаем, и эпохи, когда он жил, тоже не знаем; очевидно, это было около 400 года до нашей эры, то есть он писал примерно в те времена, когда Сократ учил в Афинах.
Как хорошо теперь известно, в древнем Вавилоне существовало немало произведений, которые объединяются общим условным названием «молитвы страдальцев», или «сетования несчастных». Сейчас переиздали книгу Самюэля Крамера «История начинается в Шумере». В ней уже есть переложение, перевод и комментарии к одному из древнейших текстов на эту тему.
Проблемы страдания человека, нравственные проблемы, проблема человека перед лицом Бога и вечности — это не XIX и не XVIII век, а это глубокая древность. Я всем рекомендую хотя бы пролистать книгу Клочкова «Духовная культура Вавилона» и книгу Вейнберга (прибалтийского востоковеда) «Человек в культуре Древнего Ближнего Востока», которая вышла несколько лет назад, — там об этом сказано немало.
Существовала целая литература на эту тему (Клочков дал перевод важнейших текстов) — сетования человека, который ищет правды на Небе. С другой стороны, библейский автор хотел поставить вопрос в самом широком смысле слова, в том смысле, который впоследствии философ Лейбниц назовет теодицеей. Теодицея (богооправдание) — это термин, связанный с нравственной, философской, жизненной проблемой: как сочетать тайну Промысла со страданиями мира.
Чтобы заострить этот вопрос, неведомый автор взял в качестве обрамления старинную бродячую легенду о праведнике, который невинно, мужественно страдал. Стоически перенес он все бедствия и в конце концов был за это вознагражден. История кончается благостно — это happy end, и в ней есть что-то трогательное и очень поучительное.
Мужество и терпение — вещи святые, великолепные, их всегда нам не хватает, поэтому Достоевский этот аспект Книги Иова воспел на страницах своего романа. Множество текстов на тему из Иова существует и в византийской литературе.
Но как строит автор свое повествование? Он маньерист, то есть он стилизует свой рассказ под старинный, под архаичный. Жил человек в земле Уц, то есть где-то на юге Палестины; он не израильтянин, а принадлежит к одному из восточных еврейских племен. Он во всем прекрасен, добр, прям, праведен. У него богатства библейского шейха: множество верблюдов, овец, множество детей.
Потом начинается пролог на Небе. Представлен Господь, восседающий, подобно царю, на троне, и вокруг Него стоят сыны Божьи — бенёха Элохйм — это как бы Его придворные, ангелы. Среди них стоит один весьма скептический ангел, который там назван сатан (отсюда русское «сатана»), что значит «противоречащий», «противящийся»… Но это на самом деле пока еще не дьявол. Это просто один из ангелов, у которого в силу какой-то его особенности такой строптивый характер.
Все ангелы говорят Богу, что они видели мир прекрасным. А вот у этого сатаны — сомнения. И тогда Бог спрашивает его: «А видел ли ты Моего служителя Иова?»12
В еврейском оригинале слово эвед означает «раб». В данном случае под словом «раб» имеется в виду «мой рыцарь» (по-немецки — knecht). По-древнерусски это будет «отрок», то есть «тот, кто мне верен». «Видел ли ты Моего служителя, раба Иова?» А этот сатана говорит: «Видел, но что ж тут такого, что он так Тебе верен? У него все есть и есть за что быть верным — он ведь корыстно приобрел себе свою праведность, потому что Ты его одарил всем: детьми, овцами и верблюдами».
И тогда начинается спор о душе Иова. Но он не должен вызывать в вас нравственное возмущение оттого, что Бог делает ставку на Иова, поскольку в данном случае перед нами очевидная стилизация, условная картинка. Бог говорит сатане: возьми все, что ты хочешь от него, только не вреди его жизни. И мгновенно, как в романе Вольтера «Кандид», неправдоподобно, кучей, друг за другом валятся на него бедствия: погибают все сыновья; не успевает он узнать об этом, как погибают все его дочери; в общем, он остается гол как сокол.
ТогдаБогговоритсатане: ты видишь, что онтверд. Но сатана не так-то прост и говорит: он тверд, потому что Ты его не тронул; ладно, дети, верблюды, а вот самого его! «Шкуру за шкуру»13 — говорит он (приводит такую старую поговорку). Тогда Бог говорит: ты можешь повредить и ему, только жизнь его сохрани.
Сатана ввергает Иова в тяжкую болезнь — что-то вроде проказы, из-за которой он должен отдалиться от людей. И вот, он лежит на гноище, на какой-то помойке, уже брошенный, как живой труп. Жена говорит: «прокляни Бога — Он убьет тебя, и ты умрешь — что тебе так мучиться?» Но Иов отвечает: «я ж получал от Бога хорошее — потерплю и плохое; Бог дал — Бог взял. Да будет имя Господ-не благословенно!» И так он стоял твердо.
Потом к нему пришли трое друзей, три дня и три ночи сидели оцепеневшие, глядя на несчастья этого человека, но он все равно был тверд. Потом Бог все ему восстановил. Так кончается история первого Иова, которого заметил Достоевский, и которого всегда изображают во всех парафразах, в переложениях, учебниках, священных историях. Но на самом деле это только пролог и эпилог.
А основное — это середина книги и по величине, и по значимости. Здесь уже автор, воздав дань стилизации, старине (уже тогда это была старина), подходит к мучившей его проблеме и начинает разворачивать драму.
«Драма» — я говорю это уже в литературном смысле слова, потому что Книга Иова — пожалуй, единственная во всей Библии книга, которая напоминает античную трагедию — в ней звучат голоса героев. Говорит Иов, говорит один из его друзей, другой, третий. Потом Иов снова отвечает, потом отвечают друзья — немножко искусственное построение, местами оно сбито — вероятно, из-за ошибок переписчиков. Но идет несколько циклов их бесед, причем постепенно они теряют характер живой беседы и переходят в поэтические монологи и самого Иова, и его друзей. И вот здесь разворачивается самое главное — бунт Иова.
Автор приводит друзей к Иову, но сначала они молчат. Это главное, что человек может иногда принести своему другу, находящемуся в страдании, — просто страдать с ним молча. И они так и поступили. Их тактичность, деликатность поражают.
