ее возраста. Девочка проводила в постели долгие месяцы и прочитала все научные книги из отцовской библиотеки, а заодно книги, которые оставляли пациенты после выписки, и те, что ей дарили хроники. Благодаря чтению самых разных книг и постоянному заточению у нее развился необыкновенно живой ум и неутомимое любопытство. Когда Шрёдингер приезжал в санаторий в прошлый раз, она докучала ему расспросами о последних достижениях в теоретической физике, о которых, кажется, знала всё, хотя никакого контакта с внешним миром не поддерживала и ни разу не покидала территорию лечебницы. В свои шестнадцать мадемуазель Гервиг имела ум, повадки и манеры зрелой женщины. Шрёдингер был ее полной противоположностью.
В свои неполные сорок лет он выглядел молодо и держал себя как подросток. В отличие от ровесников, предпочитал неформальный стиль и одевался скорее как студент, а не как профессор. Из-за этого случались неприятности: как-то раз консьерж в отеле в Цюрихе отказался заселить его в номер, забронированный на его имя, потому что принял за бродягу; в другой раз охранники не пустили его на важную научную конференцию, куда он был приглашен, из-за внешнего вида – в волосах пыль, на ботинках толстый слой грязи. Шрёдингер не поехал на поезде, как порядочный человек, а перешел через горы пешком. Доктор Гервиг прекрасно знал: Шрёдингер не такой, как все. Он имел обыкновение приводить своих любовниц в лечебницу, но, несмотря на его нрав, а может быть и благодаря ему, доктор питал к ученому безграничное уважение, и, если здоровье пациента позволяло, они подолгу катались на лыжах или гуляли по горам вокруг санатория. В тот год параллельно с приездом Эрвина доктор захотел, чтобы его дочь наконец стала жить более активной светской жизнью. Он определил ее в самый престижный женский пансион в Давосе, но она не сдала вступительный экзамен по математике. Только Шрёдингер переступил через порог санатория, как доктор стал упрашивать его позаниматься с дочерью хотя бы пару часов, разумеется, если состояние здоровья и занятость ему это позволят. Шрёдингер насколько мог вежливо отказался и побежал вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки зараз. Что-то неясное подталкивало его вперед; оно начало обретать форму в его воображении, как только он вдохнул разреженный горный воздух, и он знал: стоит ему хоть немного отвлечься, как чары рассеются.
Он вошел в комнату и сел за стол, как был – в пальто и шляпе. Достал тетрадь и начал записывать свои мысли; сначала писал медленно и беспорядочно, потом – с непостижимой скоростью; его концентрация росла, а всё вокруг, казалось, исчезло. Он работал, не поднимаясь со стула несколько часов подряд, по спине то и дело пробегала дрожь, и лишь когда солнце показалось на горизонте, а из-за усталости перед глазами стояла белая пелена, он рухнул на кровать и уснул, не снимая ботинки.
Проснулся, не понимая, где он. Рот открыт, в ушах звон, голова болит так, словно он всю ночь пил. Открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, и сел за стол. Не терпелось перечитать плоды вчерашнего озарения. Пролистал записи, и ему подурнело. Что за чепуха? Перечитал от начала до конца, потом от конца до начала – бессмыслица какая-то. Он не понимал ход собственной мысли, не понимал, как от одного довода перешел к другому. На последней странице нашел наметки формулы, которую искал, но так и не смог выяснить, откуда она взялась. Как он ее вывел? Казалось, что кто-то проник в комнату, пока он спал, и оставил эту непостижимую загадку – только бы его помучить. То, что вчера ночью показалось ему самым главным интеллектуальным достижением всей его жизни, сегодня оказалось лишь бредом физика-любителя, печальным проявлением мании величия. Он потер виски: нужно успокоиться и прогнать из головы образ насмехающихся над ним Дебая и Анне, но на сердце было тяжело. Он швырнул тетрадь об стену, да так сильно, что листы разлетелись по комнате. Он стал сам себе противен. Переоделся, спустился в столовую, потупив взгляд, и сел на первый свободный стул.
Когда подозвал официанта, чтобы заказать кофе, то понял: он пришел в столовую во время обеда тяжелых больных.
Напротив сидела пожилая дама, и первое, что он заметил, – ее длинные холеные, знавшие лишь богатство и достаток пальцы, которыми она держала чашку чая. Нижняя часть лица у нее была совершенно обезображена из-за туберкулеза. Шрёдингер силился скрыть отвращение, но не мог отвести глаз; его поразил страх: вдруг и его тело окажется среди того небольшого процента больных, чьи лимфатические узлы раздуваются, как виноградины? Даме стало неловко, и ее неловкость перекинулась на всех, кто сидел за столом; миг, и половина сотрапезников, такие же обезображенные и уродливые, как она, смотрят на Шрёдингера так, будто он – собака, усевшаяся гадить посреди церкви. Он уже собирался уйти, как вдруг кто-то положил руку ему на колено под пологом белой скатерти. Ничего эротического в прикосновении не было, но по телу пробежал электрический разряд, и физик мгновенно пришел в себя. Он посмотрел на ту, чья рука еще лежала у него на колене, словно бабочка со сложенными крыльями, и увидел дочь доктора Гервига. Шрёдингер не смел улыбнуться, чтобы не напугать ее, но поблагодарил взглядом и продолжил пить свой кофе, стараясь не шевелиться, а вокруг разливался покой, словно девушка прикоснулась ко всем пациентам за столом сразу. Как только стало слышно лишь робкое позвякивание блюдец и приборов, мадемуазель Гервиг убрала руку, разгладила складки на платье и направилась к выходу. Она остановилась лишь раз, чтобы поздороваться с двумя ребятишками; они бросились обниматься, повисли у нее на шее, а она расцеловала их. Шрёдингер попросил еще кофе, но не сделал ни глотка. Он остался сидеть в зале, пока пациенты не разошлись, а потом пошел к стойке регистрации, попросил бумагу и карандаш и написал записку доктору Гервигу. Он готов помочь его дочери. Мало того, сделает это с огромным удовольствием.
Чтобы не мешать Шрёдингеру работать, доктор Гервиг предложил проводить занятия в комнате дочери, куда из комнаты гостя вела дверь в стене. Перед самым первым уроком Шрёдингер всё утро приводил себя в порядок. Принял ванну, гладко побрился, сначала решил не причесываться, но передумал: лучше выглядеть более официально, тем более что, как он знал, женщинам нравится его высокий и гладкий лоб. После легкого обеда в четыре часа он услышал, как с другой стороны щелкнул замок, а потом в дверь чуть слышно постучали два раза. У него началась эрекция, так что пришлось сесть и подождать пару минут, после чего он взялся за ручку двери и вошел в комнату
