что вся его жизнь свелась к однообразному повторению лечебных процедур. Лечение дало единственный положительный эффект: лодыжка зажила как по волшебству. Вскоре он начал ходить без трости и смог проводить как можно больше времени за пределами своей комнаты. Какое облегчение! Он слышал, как соседка жалобно стонет и вздыхает, так ясно, словно она лежала с ним в одной постели. Он проводил ночи с девушкой, спасателем из бассейна. Шрёдингер и другие пациенты спали с ней за деньги, а доктор Гервиг закрывал на это глаза. Днем, когда не нужно было идти на процедуры, Шрёдингер бродил по санаторию, как лунатик, ходил по коридорам из конца в конец, только бы не думать о мадемуазель Гервиг, об уравнении, о собственной жене. Она-то наверняка все последние недели только и делает, что сношается, как крольчиха, пока он фантазирует о девочке-подростке. Он подумал о том, что придется снова вернуться в университет, как только он выздоровеет; опять повторять одно и то же, видеть ненавистные тупые взгляды студентов, чувствовать, как крошится мел между пальцами. Вдруг он будто увидел всю свою будущую жизнь, она замелькала чередой параллельных картин из самых разных сценариев: вот они с мадемуазель Гервиг сбегают и начинают новую жизнь; вот здоровье резко ухудшается, и он умирает в санатории, захлебываясь собственной кровью; вот жена бросает его, но карьера идет в гору. Однако в большинстве этих сценариев Шрёдингер жил, как раньше: всё так же женат на Анне, работает преподавателем до самой смерти, которая застигает его в каком-нибудь неизвестном европейском университете. Депрессия сломила его, и он вышел на улицу подышать свежим воздухом. Снаружи он увидел поразительную пустоту. Казалось, будто кто-то стер весь мир. Там, где прежде было озеро, окруженное деревьями на фоне далеких гор, теперь повис траурный полог; шел такой густой снег, что было не различить ни единой черты окружающего пейзажа. Все дороги наверняка засыпало. При всем желании Шрёдингер не сможет уехать из санатория. Он вернулся; его будто заперли, загнали в угол – он терпеть не мог это чувство.
Чем быстрее приближался новый год, тем хуже чувствовал себя Шрёдингер. Из-за лихорадки пришлось перестать гулять и вернуться к постельному режиму. Он чувствовал, как кожа горит огнем, и даже прикосновения одеял причиняют беспокойства. Когда он закрывал глаза, то слышал, как звенят ложками в столовой, как переставляют шахматные фигуры в игровой, как свистит пар на кухне. Он не старался отвлечься от этих звуков, а наоборот, сосредотачивал на них свое внимание, чтобы приглушить шум дыхания мадемуазель Гервиг, тонкую струйку воздуха, едва сочившуюся через воспаленное горло и неспособную насытить легкие. Эрвину приходилось сдерживаться, чтобы не выбить разделявшую их дверь и не заключить девочку в объятия, но он не мог собраться с силами, даже чтобы придумать заголовок для статьи, в которой сформулировал свое уравнение. Он решил опубликовать статью как есть, и пусть остальные сами вникают в ее смысл, если докопаются до него. Откровенно говоря, ему было всё равно. Когда мадемуазель Гервиг кашляла, его самого скручивало пополам. Кажется, у всех пациентов санатория одновременно случилось обострение. В его комнате не убирали два дня, и когда он позвонил и пожаловался, ему ответили, что весь персонал занят более тяжелыми больными. Тем утром умерли близнецы, те ребятишки, которые обнимали мадемуазель Гервиг в столовой. Шрёдингер был вне себя от ярости, но лишь попросил предупредить его, когда дороги снова будут свободны. Он хотел уехать как можно скорее.
На другой день разразилась метель. Шрёдингер провел утро в постели, смотрел, как на подоконнике растет слой снега, и задремал. Его разбудили два удара в дверь. Физик встал – волосы всклокочены, пижама перепачкана едой, но человек, стоявший за дверью, выглядел намного хуже. Доктор Гервиг походил на солдата, только что вернувшегося из окопов. Шрёдингер помнил своих однополчан с пеленой от иприта в глазах. Директор попросил прощения за непростительный беспорядок в его комнате. В санатории наступил настоящий кризис. Ему сообщили о желании гостя покинуть лечебницу, однако он лишь зашел передать просьбу дочери. Не мог бы уважаемый преподаватель дать ей последний урок перед отъездом? Говоря эти слова, доктор потупил взгляд, будто просил о чем-то постыдном и непростительном. Шрёдингер с трудом скрыл оживление. Доктор говорил, что ни в коем случае не желает стеснять гостя и поймет, если просит слишком многого, а Шрёдингер тем временем судорожно одевался. Никаких неудобств! Скорее наоборот! Он будет только рад и готов дать урок прямо сейчас, незамедлительно, разве что причешется – пять минут, или того меньше, и ботинки отыщет. Куда же они запропастились?! Доктор равнодушно смотрел, как он натыкается на всё подряд в комнате; по его виду можно было подумать, будто он лишился чего-то, что любил больше всего на свете. Эрвин не придал этому значения до тех пор, пока не увидел, в каком состоянии была мадемуазель Гервиг.
Исхудавшая бескровная девушка лежала в окружении подушек, словно устрашающего вида цветок. Она показалась ему такой тоненькой, что он подумал: вдруг время шло для каждого из них по-разному? Не может человек так перемениться всего за два дня. Кожа у нее на шее стала совсем прозрачной, вены проступили, и Шрёдингер мог измерить ее пульс, не прикасаясь к ней. Лоб усыпали капельки пота, руки дрожали из-за жара, а вся она словно усохла и теперь походила на девочку девяти лет. Шрёдингер не решался войти в комнату. Он так и стоял на пороге, а доктор Гервиг ждал позади него. Девушка открыла глаза и посмотрела на гостя с тем же упреком, что и в день первого урока. Она попросила отца оставить их наедине и велела Шрёдингеру сесть.
Эрвин хотел было взять стул, но она похлопала ладонью по матрасу, приглашая его сесть на постель. Шрёдингер не знал, куда смотреть; как примирить образ девушки, о которой он столько мечтал, с той, что он видит сейчас? Она попросила его проверить упражнения, и у него будто камень свалился с души. Она решила последнюю задачу. Шрёдингер смотрел ее записи и сначала ничего не мог разобрать; он был настолько поражен, что не мог решить простейшие школьные уравнения, которые сам же придумал для нее. Выглядеть профаном не хотелось, и он попросил ее объяснить, как она решила одно, самое сложное, уравнение. Мадемуазель Гервиг ответила ему, что объяснить не может; решение появилось в голове, а ей пришлось приложить немало сил, чтобы вернуться к началу. Шрёдингер признался, что с ним тоже такое бывало, но он бросил этот интуитивный способ решения задач, чтобы поступить в университет и
