— Баба Маня, баба Маня…
Василенчиха сама взяла из ее рук наискось разорванный конверт, стала читать, далеко вытянув перед собой лист бумаги. Читала долго, — была она едва грамотна, — шевелила губами, пришептывая. Окинув Дусю посуровевшим взглядом, строго приказала:
— Будя слезы-то лить. Иди, да не говори пока никому.
Ушла Дуся, во дворе смахнула слезы, подумала с облегчением: слава богу, не мне идти.
А Василенчиха, вложив письмо в конверт, стала собираться. Достала из сундука все новое, чистое, — будто на праздник шла. Вот только шали новой у нее не было, пришлось надеть старую, черную. И вышла в синие снежные сумерки, побрела по деревне, и поземка тут же зализывала ее следы.
Так черной тенью вошла беда в дом Дарьи Андреевны.
А она не знала об этом, и материнское сердце ничем не предвещало беды. Легко было у нее на душе. Сидела она в просторной теплой избе, прислонившись спиной к печке, вязала сыновьям носки, пока было светло, а теперь, опустив руки на колени, вспоминала, что писал Геннадий в письме, полученном неделю назад. Письмо, читаное-перечитаное, лежало на специальной полочке, где хранились письма всех ее сыновей, и в этом, последнем, Геннадий писал, что пока все идет хорошо, рыбы много, плавать им еще месяца два, а потом дождутся расчета и сразу домой, и опять повторял, что больше оба уже никуда не поедут. И теперь верила Дарья Андреевна каждому его слову, думала о том, что наконец-то кончилась ее одинокая жизнь, и перебирала в уме всех деревенских девушек, прикидывая, кто мог бы стать ее снохой. В город перебираться ей не хотелось, и она думала, что ей удастся уговорить сыновей остаться здесь. Ну, а если уж будут настаивать — можно и в город…
Вошла Василенчиха, едва видимой тенью стала на пороге, сказала:
— Принимай гостя, Дарья.
Дарья Андреевна легко встала, пошла ей навстречу.
— Проходи, Ивановна, проходи. Я вот сижу тут, сумерничаю…
И включила свет.
— Раздевайся, сейчас самовар поставлю, почаевничаем. Вот спасибо, что зашла, а то одной, бывает, и чай-то пить не хочется, так и лягу…
Василенчиха разделась, но шаль почему-то не сняла, тяжелой поступью прошла к столу. Была она крупная, высокая, с грубым мужицким лицом и огромными, изуродованными работой руками. Встречались они редко. Три сына Василенчихи погибли в войну, дочь давно откололась, муж умер лет пятнадцать назад, — и о чем же было говорить им при встрече, как не о своих погибших… Разговоры эти всегда кончались слезами, обе расстраивались до того, что порой приходилось укладываться в постель, — вот и старались они встречаться пореже, чтобы не растравлять раны друг друга. Но два-три раза в год они сходились непременно, — обеим нужны были эти слезы, их общее горе, — подолгу сидели, вспоминая своих детей, и плакали и утешали друг друга, выливая в слезах накопившуюся тяжесть. Наверно, никто, кроме Дарьи Андреевны, и не видел на селе, как плачет Василенчиха. И Дарья Андреевна подумала, что, видно, и теперь Василенчиха пришла за этим, — повспоминать, поплакать, — и ей стало неловко за свое благодушное настроение, — всегда в такие часы помнила она, что у нее два сына, а у Василенчихи — никого и ничего, дочь присылала не больше одного письма в год, давно уже не приезжала в деревню и не звала мать к себе.
Дарья Андреевна разжигала самовар, ставила на стол посуду, говорила что-то нестоящее — и вдруг остановилась, вглядываясь в лицо Василенчихи.
— Ты что это, Ивановна? Ай случилось что?
— Случилось, Дарья…
Василенчиха стала стягивать на плоской груди концы своей черной шали, которую так и не сняла до сих пор.
— С дочерью что-нибудь? — испугалась Дарья Андреевна.
— Да что с ней сделается? Другая беда.
— У кого?
Василенчиха прямо взглянула на нее.
— У тебя.
— У меня? — удивленно спросила Дарья Андреевна, отвела глаза и коротко засмеялась. — Какая же у меня беда может быть? Нет, Ивановна, все мои беды позади, хватит, набедовалась. Сыновья, слава богу, живы-здоровы, а если другое что — так разве это беда? Вот, Геня недавно письмо прислал, пишет, что все хорошо, рыбы много наловили, заработали хорошо, еще месяца два поплавают — и все, домой, насовсем приедут…
Говорила Дарья Андреевна все быстрее, словно торопилась куда-то, на Василенчиху не смотрела, поднялась из-за стола, опираясь руками о края его, и пошла к полочке, за письмом, стала разворачивать его. И говорила, не смея взглянуть на Василенчиху, протягивала ей листок:
— Вот, смотри, шесть дней как письмо пришло, да неделю в дороге было…
Молчала Василенчиха, опустила голову, смотрела на свои черные руки с безобразно вздувшимися узлами вен. И Дарье Андреевне пришлось самой взглянуть на нее, и тогда она медленно опустилась на стул, но не всем телом, а присела на краешек, словно только на минуту, а потом встать и идти куда-то.
— Ну, говори, какая еще беда у меня…
Молчала Василенчиха. По дороге к Дарье Андреевне раздумывала она, как бы получше сказать свою страшную новость — и ничего придумать не могла. А сейчас совсем потерялась. Дарья Андреевна повторила:
— Не молчи, Ивановна, говори… Что за беда у меня?
И Василенчиха сказала:
— Нет больше твоих сыновей, Дарья. Утонули.
Ко всему готовилась Василенчиха в эту минуту. Ждала, что Дарья Андреевна закричит, забьется в плаче, обеспамятеет, как бывало раньше при известии о гибели других ее сыновей и мужа, как было и у нее самой. Но Дарья Андреевна молчала, даже не шевельнулась, и Василенчиха подумала: не поняла, что ли? И повторила:
— Утонули… Вот письмо.
И положила письмо перед собой.
— Кто утонул? — спросила Дарья Андреевна, не сводя глаз с письма.
— Сыновья твои.
— Да ведь не оба же… — подняла на нее глаза Дарья Андреевна. — Кто утонул — Геня или Коля?
Потом не раз будет Дарья Андреевна вспоминать эту минуту — и сама никак не сможет понять, почему она сказала так. А Василенчиха отшатнулась от ее глаз, словно от страшного видения, тяжко кинула:
— Оба, Дарья, и Геня, и Коля…
— Оба… — сказала Дарья Андреевна и потянулась рукой к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу теплой вязаной кофты. Дышать теперь можно было свободно, но она дернулась от боли, пытаясь вдохнуть, — воздух натолкнулся на какую-то плотную горячую преграду, ставшую у нее в горле. Дарья Андреевна захрипела и, пугаясь этого хрипа, стала расстегивать оставшиеся пуговицы, хотя они никак не могли мешать, но она не понимала этого и расстегнула все до одной. Василенчиха встала, опрокинув стул, кинулась за водой, но Дарья Андреевна не понимала, зачем ей вода, отталкивала ковш слабой рукой и не слышала, как говорила ей Василенчиха плачущим голосом:
— Да испей ты, ради Христа, задохнешься ведь… Испей, Дарья…
Выпила Дарья Андреевна.
Василенчиха стояла над ней, широко расставив руки, и была похожа сейчас на старую безобразную ворону, в этой черной шали, с коричневыми морщинистыми руками-крыльями, готовыми подхватить падающее тело Дарьи Андреевны. Но Дарья Андреевна не упала. Она выпрямилась на стуле, сказала Василенчихе:
— Сядь.
И потянулась за письмом, но прочесть не могла — горячо и больно было смотреть на ровные печатные буквы, и она отдала письмо Василенчихе.
— Читай.
Василенчиха стала читать по складам.
Сообщалось в письме, что во время десятибалльного шторма, сопровождавшегося двадцатиградусным морозом, траулер СРТР-508 «Малома» начал обледеневать, и несмотря на то что команда в течение двух суток мужественно боролась со стихией, обкалывая лед, надстройка отяжелела настолько, что судно перевернулось, и вся команда — двадцать три человека — погибла. Еще сообщалось, что личных вещей Н. и Г. Харабаровых в камере хранения межрейсового дома отдыха моряков, где они проживали до выхода в море, не оказалось, а деньги, заработанные ими и причитающиеся по страховому полису, будут высланы Дарье Андреевне в течение двух недель.
И еще было в письме, что Управление тралового флота, местком, партком, комсомольская организация и все товарищи по работе скорбят о трагической гибели Н. и Г. Харабаровых и шлют Дарье Андреевне свои искренние соболезнования.
В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.
Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:
— А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?
— Про обоих…
— Как же про обоих… — не понимала Дарья Андреевна. — Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.
— Все прочла, — давилась слезами Василенчиха. — Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет…
