В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.
Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:
— А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?
— Про обоих…
— Как же про обоих… — не понимала Дарья Андреевна. — Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.
— Все прочла, — давилась слезами Василенчиха. — Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет…
— Зачем же плакать-то, — сморщилась Дарья Андреевна. — Ну, один утонул, так я о нем потом поплачу… Да ведь другой-то остался, ты только скажи, кто — Геня или Коля?
— Да ведь они вместе плавали, Дарья, что ты говоришь? — все больше пугалась Василенчиха глаз Дарьи Андреевны и странных ее слов.
— Что ж с того, что вместе… Так это и хорошо, что вместе, — просветлела она вдруг лицом и почти с радостью сказала: — Вот потому и не могли оба утонуть, раз вместе… Один кто-нибудь… Как же так — оба?
— Да ведь все утонули, двадцать три человека, тут же пишут.
— Все? — поразилась Дарья Андреевна и заторопилась: — Как же так — все? Ты же про одного читала… Я вот только не дослышала, про кого — про Геню или Колю…
— Все, Дарья, все… Корабль перевернулся, все утонули.
— Ну, пусть все, — легко согласилась Дарья Андреевна. — Но кто-то же да остался, Геня или Коля… Не могли оба утонуть…
— Оба, Даша, оба…
— Как же так — оба? — смотрела на нее Дарья Андреевна светлыми непонимающими глазами. — Да разве ж это можно? За что же так бог наказывает меня? Ну, на фронте трех убило — так ведь война была, у всех убивали, у тебя вон тоже трех убили… Григорий погиб — так ведь не у меня одной мужа убили, у всех убивали… А сейчас-то ведь не война… Ну, утонул там кто-то, Геня сам говорил, что так бывает, да ведь не оба же, Маша, не оба? — допытывалась Дарья Андреевна и все пододвигала листок Василенчихе, просила: — Ты читай, хорошо читай. Не может быть, чтобы оба, — убежденно трясла она седой головой и совала листок Василенчихе, умоляла: — Читай, Маша, ладом читай, я бы сама, да вот не вижу что-то…
«Рехнулась», — подумала Василенчиха, взяла листок и снова стала читать, слово в слово. Читала громко, выговаривая каждую букву. Слушала Дарья Андреевна, молчала. А когда Василенчиха кончила читать, спросила:
— А не пишут там — не пьяные были, когда утонули?
— Дарья, да что ты, опомнись! — закричала Василенчиха, и Дарья Андреевна вздрогнула, испуганно посмотрела на нее:
— Чего ты кричишь? Не глухая я.
И оглядела избу так, словно впервые видела ее — широко раскрытыми, непонимающими глазами. Наткнулась взглядом на часы, стала вдруг пристально всматриваться в них — и торопливо встала из-за стола:
— Батюшки, шесть часов уже… Ну, иди, Марья, спасибо тебе на добром слове.
— Да как же ты одна-то будешь?
— Ничего, ничего, я спать лягу, — говорила Дарья Андреевна, снимая с вешалки пальто Василенчихи.
— Не гони ты меня, ради Христа, дай мне еще посидеть, — просила Василенчиха, но Дарья Андреевна не слушала ее, приговаривала:
— Иди, иди, поздно уже, спать надо.
Василенчиха не уходила, стояла на пороге, с тревогой глядя на нее, и Дарья Андреевна рассердилась:
— Да иди же, что стоишь? Вот беда-то еще с гостями, приходят незваные, а потом не выпроводишь их… Ступай, нечего тебе здесь делать.
И Василенчиха ушла, роняя на снег крупные редкие слезы.
Дарья Андреевна вышла в сени, заперла за Василенчихой дверь на два крючка, заложила засов, и так боялась она, что кто-то еще может прийти к ней, что подкатила к двери тяжелую кадушку с капустой. Вошла в дом, стала задергивать занавески на окнах, проверяя, не осталось ли какой щелочки. Убрала со стола посуду, аккуратно, как делала это всегда, сложила ее в шкафу. Тонким голосом ныл в углу забытый самовар. Дарья Андреевна заглушила его, постояла немного, вспоминая, что еще нужно сделать. Глаза ее жгло сухим горячим огнем, и не только плакать она не могла — глаза высохли настолько, что больно было моргать, и она, щурясь, добрела до стола — и упала на него, раскинув руки широким крестом, цепляясь за его твердые деревянные края. И только тут поняла она то, чему до сих пор отказывался верить ее помутившийся разум, — что нет больше ее сыновей и никогда уже никого не будет у нее.
7
Через две недели, как и было обещано в письме, прислали Дарье Андреевне деньги. Прибыли они в село в сопровождении молоденького милиционера, насквозь промерзшего в брезентовом «газике». Милиционеру и раньше приходилось сопровождать деньги, и суммы случались значительно большие, чем эта, — но то всегда бывали деньги казенные, направлявшиеся из банка в учреждения, и он спокойно и равнодушно сдавал их кому следует, отмечал документы и уезжал. А сейчас он не переставал удивляться тому, что такая сумма причитается не какой-то конторе, а вполне конкретному лицу, Дарье Андреевне Харабаровой, и он дорогой мучительно раздумывал о том, почему ей прислали так много и что можно купить на эти деньги. Получалось, что купить можно очень много самых разных вещей, хватало и на машину, и на гарнитур, и на самый дорогой телевизор, и на десяток костюмов, и на множество всякой мелочи вроде ботинок, сорочек, галстуков, и все еще оставалось на несколько лет спокойной безбедной жизни, и милиционер не переставал удивляться и говорил себе: «Надо же, как везет людям…» И ему не терпелось узнать, кто же такая эта Дарья Андреевна Харабарова, молодая или старая, и посмотреть, как она будет получать эти деньги, и интересно, знает ли она о том, что ей должны прислать столько. «Если не знает — вот будет радость», — думал милиционер и попытался представить, что почувствовал бы он, если бы вдруг получил такую кучу денег. Но представить это было трудно… И он трогал левой рукой тяжелую инкассаторскую сумку, а правой — кобуру пистолета и весь сжимался от холода.
Дуся-почтальонша только ахнула, когда он предъявил документы на эти деньги, и испуганно покосилась на дверь.
— Ой, как же это я приму столько… Я их и на минутку оставить боюсь.
— Могу сопроводить, — бодро сказал милиционер, улыбаясь синими непослушными губами. — Даже, между прочим, обязан.
И они вместе поехали к Дарье Андреевне.
Милиционер был сильно разочарован, увидев седую старуху, тяжело поднявшуюся им навстречу. Дарья Андреевна безучастно смотрела на них, и Дуся робко сказала:
— Это я, тетя Даша… Не узнаете?
— Чего не узнать-то? — тихо сказала Дарья Андреевна. — Проходите, садитесь.
— Вот деньги вам привезли… Оттуда, — потерянно сказала Дуся, оглядываясь на милиционера. Тот решительно подошел к столу, положил сумку, откашлялся:
— Расписаться надо будет, бабуся. Только сначала документик предъявите… Паспорт, стало быть. Дело, сами понимаете, денежное, оно порядок любит.
— Нет у меня паспорта, — сказала Дарья Андреевна.
— Как нет? — удивился было милиционер, но тут же вспомнил, что в деревне паспортов не дают. — Ну, тогда свидетельство о рождении.
— Метрику, что ли?
— Ну да.
Дарья Андреевна отыскала свидетельство, молча подала ему. Милиционер долго рассматривал его, переписал номер, удивился тому, что Дарье Андреевне и всего-то только шестьдесят два года, — выглядела она восьмидесятилетней. Он отдал свидетельство, бережно положил на стол голубую гербовую бумагу, отвинтил колпачок авторучки.
— Вот здесь, сумму прописью.
Дарья Андреевна неловко взяла ручку, посмотрела на то место, куда указывал милиционер, и, не читая бумаги, спросила:
— Чего писать-то?
— Значит, так, — торжественно начал милиционер, словно эти деньги были его личным подарком Дарье Андреевне. — Восемнадцать тысяч…
Дарья Андреевна медленно вывела первую букву на тонких частых линейках, и милиционер с недоумением подумал: «Не поняла, что ли? Как за пятерку расписывается…» И он громко повторил:
— Восемнадцать тысяч…
Дарья Андреевна от его голоса вздрогнула, посмотрела на милиционера:
— Чего кричишь, сынок? Не глухая я.
— Так ведь… чтобы верно написано было, — смешался милиционер. — А то бумага-то больно ответственная.
— Не бойся, грамотная я.
И написала: «Восемнадцать тысяч».
— Семьсот восемьдесят шесть рублей, — продолжал неприязненно диктовать милиционер, обиженный таким равнодушием к внушительной цифре, — тридцать шесть копеек… Копейки цифрами. И распишитесь, пожалуйста.
Дарья Андреевна расписалась. Милиционер взял бумагу, спрятал ее во внутренний карман и для верности заколол его булавкой. И стал выкладывать деньги.
