Меры Ежова вызвали среди работников центрального аппарата НКВД и руководства республиканских, краевых и областных управлений замешательство. 3 декабря Ежову пришлось выступить перед ними с докладом, в котором он объяснял эти перемещения. Снятие Молчанова и Люшкова с руководства секретно-политическим отделом он объяснил слишком долгим, по его словам, распутыванием троцкистско-зиновьевского заговора, тем, «что просто у товарищей не хватило ни чутья, ни нюха, ни бдительности, ни остроты для того, чтобы ухватиться за эти факты». Гай, по словам Ежова, не смог эффективно управлять системою особых отделов в армии и на флоте: «А вот возьмите хотя бы такой мелкий вопрос. Если бы я спросил начальника Особого отдела тов. Гая: «Вот, будет формироваться такая-то дивизия второй очереди. Кто будет начальником Особого отдела этой дивизии?» – он мне не ответит. Я могу сказать, что командиром дивизии будет такой-то, начальником политотдела такой-то. Я могу об этом узнать, справившись в штабе главного командования. А кто будет начальником Особого отдела – никто не скажет: «Лицо секретное – фигуры не имеет» ( голос из зала : «Фигура просто мифическая»)». Смену руководства Оперода Ежов объяснил тем, что спецтехника, по словам Воловича, в работе не используется (Волович, само собой, не решился доложить Ежову о масштабах ее использования при Ягоде, ведь тогда Ежов легко выяснил бы, что Волович прослушивал и его собственные разговоры со Сталиным) [252] .
Молчанов еще по меньшей мере неделю оставался в Москве. В кулуарах VIII Чрезвычайного съезда Советов, принявшего 5 декабря новую (так называемую Сталинскую) Конституцию, он встречался с Ягодой [253] . Что они могли сказать друг другу? Их судьба была практически предрешена...
В те же дни в Кремле в обстановке глубокой государственной тайны проходил засекреченный декабрьский Пленум ЦК, состоявшийся 4–7 декабря, который вызывал, по словам историка В. Роговина, ощущение инфернальности происходящего. Прямым текстом было объявлено, что отныне никакое раскаяние, никакое самоуничижение перед Сталиным, даже готовность покончить с собой не дает надежды на пощаду. «Нельзя верить на слово бывшим оппозиционерам, – заявил в последний день работы Пленума Сталин, – даже тогда, когда они берутся собственноручно расстрелять своих друзей... средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность – последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение... И нельзя нас запутать ни слезливостью, ни самоубийством». В антрактах заседаний проводились очные ставки, в ходе которых специально доставленные из Внутренней тюрьмы в Кремль Пятаков и Сосновский, морально и физически совершенно сломленные, «уличали» еще находящихся на свободе Бухарина и Рыкова. Закрывая Пленум, Сталин распорядился: «О Пленуме в газетах не объявлять» [254] .
Новый руководитель СПО ГУГБ Курский с самого начала дал понять, что не намерен работать с кадрами своего предшественника Молчанова, что и неудивительно: прояви он хоть малейшее снисхождение к сотрудникам Молчанова в СПО – и его сразу же легко было обвинить в сочувствии к опальному земляку-харьковчанину.
И Курский старался. Для иллюстрации упомянем о судьбе сотрудницы СПО А.А. Андреевой-Горбуновой (она же Ашихмина), единственной в то время женщины, имевшей звание майора госбезопасности; она занимала должность одного из помощников Молчанова. Из-за притеснений Курского ей пришлось перевестись из СПО, впоследствии она была арестована и отправлена в лагеря, где содержалась с женщинами – политзаключенными, которые хорошо помнили ее по прежней работе; в одной из жалоб она пишет: «Знавшие меня по моей работе в ВЧК—ОГПУ—НКВД, встретив меня здесь, создали для меня невыносимую обстановку» [255] .
Справедливости ради заметим, что женщины-политзаключенные имели все основания относиться к Андреевой-Горбуновой подобным образом. Анархистка А. Гарасеева в юности (в 1925 г.) по сфабрикованному под руководством Андреевой-Горбуновой делу о «подготовке злодейского покушения» на всемогущего тогда члена Политбюро, председателя Исполкома Коминтерна Г.Е. Зиновьева, попала вместе с сестрой в один из политизоляторов (тюрем для политзаключенных) на Урале. Хотя через 10 лет сам Зиновьев был разоблачен как «руководитель антисоветского террористического подполья», это не сняло с сестер Гарасеевых клейма «антисоветских террористок», что обеспечило им многие годы репрессивных преследований, одна из сестер заболела в тюрьме туберкулезом. Так вот Андрееву-Горбунову А. Гарасеева вспоминала такими словами: «...отвратительная личность. Она была сторонницей пыток, сажала подследственных и заключенных в ледяную воду, а в ярославском политизоляторе приказала камеры залить водой. Меня она ненавидела со времен Лубянки так же, как и я ее.
Обычно в Верхнеуральске она появлялась два раза в году, в сопровождении пышной свиты местного тюремного начальства обходила каждую камеру и спрашивала, есть ли жалобы. Иногда заключенные постановляли: с Андреевой говорить не будем. Тогда каждая камера встречала ее появление гробовым молчанием, так что слышно было только, как открывают и закрывают замки дверей. Но Андрееву у нас интересовали не столько заключенные, сколько великолепная охота на дроф и сайгаков, приготовления к которой мы наблюдали из окон политизолятора... Андреева была подругой Жемчужиной, жены Молотова, и в 30-х гг. попала в те самые лагеря, которыми заведовала» [256] . Ей пришлось вновь посетить некогда любимые ею уральские пересылки, однако на сей раз с иной целью – не для того, чтобы охотиться на дроф и сайгаков, а в качестве политзаключенной – одной из тех, кого некогда предпочитала поливать холодной водою. Неизвестно, пришлось ли ей испытать изобретенный ею курс водных процедур на собственной шкуре, но Андреева-Горбунова в местах заключения получила инвалидность. На этом основании она позднее умоляла Берию о помиловании, однако ей было отказано. Андреевой-Горбуновой пришлось более десяти лет провести среди невзлюбивших ее политзаключенных в отдаленных лагерях, где она и умерла.
Курский не имел пощады к тем, кто находился на хорошем счету у Молчанова. В самые короткие сроки начальствующий состав СПО – одного из ключевых отделов центрального аппарата ГУГБ – был практически полностью сменен. Столь же беспощаден он был и к выполнившей свою провокаторскую миссию Евгении Подольской, о которой упоминалось выше. Вызванная на очередной «допрос», она, к своему удивлению, вместо любезного Молчанова увидела перед собою грубоватого Курского, «который, насмешливо глядя на нее, сказал:
– А теперь мы вас, уважаемая, расстреляем...
И дальше в нескольких словах популярно разъяснил ей, какую роль она сыграла в этом деле. Мало того, что он осыпал ее уличной бранью, он еще цинично назвал ее «живцом», то есть приманкой для рыб, и объяснил, что ее показания дают основания для «выведения в расход» группы не менее 25 человек. Потом она была отправлена в камеру, и там ее теперь держали без вызова больше месяца» [257] . Помимо прочего, Курский передал ей лично от Ежова, что расстреляет не только ее, но и всякого, кому она расскажет о случившемся с нею. Однако после неудачной попытки покончить с собою Евгения рассказала о происшедшем своей единственной соседке по двухместной камере Внутренней тюрьмы Анне Жилинской с единственной просьбой передать как-нибудь эту историю ее пятнадцатилетней дочери. К этой девочке имел интерес и Ежов, но исключительно сексуального свойства. После неудачной попытки ее изнасиловать он со зла включил ее мать в список смертников (27 февраля 1937 г.) [258] , направленный на согласование Сталину, Молотову и Кагановичу, а когда они санкционировали весь список, Евгении в виде своеобразного подарка к 8 марта оформили смертный приговор, приведенный в исполнение через несколько дней, 16 марта.
Случай с Подольской пробудил в Ежове какие-то садистские инстинкты, до этого ему совершенно не свойственные. Впервые отмечая новый для себя профессиональный праздник – День чекиста (20 декабря), он распорядился в этот же день немедленно арестовать своего самого близкого друга, бывшего Председателя Госбанка СССР Марьясина. После этого по ночам, как следует выпив водки или коньяка, Ежов в сопровождении одного лишь начальника группы своей личной охраны Василия Ефимова отправлялся в Лефортовскую тюрьму, где ночь напролет о чем-то разговаривал с Марьясиным с глазу на глаз. Видимо, это заменяло Ежову тайную исповедь. Чтобы не показаться излишне сентиментальным, после каждого подобного рандеву Ежов приказывал Ефимову сильно избить Марьясина. Эти встречи не прекращались даже после вынесения Марьясину смертного приговора. Фриновский по этому поводу рассказывал: «Был арестован Марьясин – быв. пред. Госбанка, с которым Ежов до ареста был в близких отношениях. К следствию по его делу Ежов проявил исключительный интерес. Руководил следствием по его делу лично сам, неоднократно бывая на его допросах. Марьясин содержался все время в Лефортовской тюрьме. Избивался он зверски и постоянно. Если других арестованных избивали только до момента их признания, то Марьясина избивали даже после того, как кончилось следствие и никаких показаний от него не брали.
