Уже 15 октября Ежов, видимо, по результатам вышеупомянутой проверки, перевел его заведовать строительством шоссейных дорог на Украину, поставив на его место Жуковского (узнав о своем переводе в НКВД, тот прозорливо сказал жене: «Это мой конец» [218] ). В соответствии с законами сталинской империи, у Островского немедленно была отобрана и передана Жуковскому «великолепная двухэтажная дача, зимняя, со всеми удобствами, инкрустированной мебелью, хрустальной посудой, бильярдной, теннисным кортом, гаражом» [219] .
В тот же день Ежов назначил начальником отдела кадров НКВД своего давнего приятеля и собутыльника Михаила Литвина (перед этим – 2-го секретаря Харьковского обкома партии), а на следующий день добился введения в наркомате должности 3-го заместителя наркома, сразу продвинув на нее еще одного своего друга (они дружили семьями) [220] – начальника погранвойск НКВД М.П. Фриновского. Этот высокий, богатырского телосложения человек, с его широкой улыбкой и хлебосольным гостеприимством, на многих производил впечатление простака. «Я все время считал его «рубахой-парнем», – откровенничал Ежов, – ...и в глаза называл дураком» [221] . Дураком Фриновский не был, а был он очень хитрым и увертливым лицедеем, более талантливым, чем Агранов, потому что тот любил представать интеллектуалом, а Фриновский – простой душою. Незадолго до снятия Ягоды с должности, во время встречи по случаю новоселья одного из руководящих работников НКВД Р. Люстенгурта, Фриновский сказал заместителю начальника УНКВД Московской области А. Радзивиловскому: «Вот вы меня мало знаете, а я ведь не такой, как все начальники отделов центра. Я человек прямой и принципиальный. Все эти Мироновы, Молчановы, Гаи, Паукеры лебезят перед Ягодой, разыгрывают из себя преданных ему людей, а по существу по отношению к нему они – б... . Я их вижу насквозь. Они в глаза Ягоде говорят одно, а за спиной готовы его продать. Терпеть не могу это. Я люблю Ягоду, и он это знает... Именно за прямоту Ягода меня ценит, доверяет мне и знает, что я его не подведу. Я же его так люблю, что, если потребуется, готов отдать за него свою душу» [222] . Видимо, нечто подобное он говорил и Ежову, который часто выпивал вместе с ним и поручил ему взять под контроль следствие по важнейшим делам. Что касается Молчанова, то ему Ежов, Агранов и Фриновский давали отныне только мелкие поручения, которые «передавали через помощников, а не напрямую» [223] .
С появлением новых сил в наркомате оживилось следствие по делу Маковского. Ежову хотелось вытянуть из него показания, что он не только является польским шпионом, но пользовался покровительством работников центрального аппарата – ягодовских выдвиженцев. Вторая половина октября прошла под знаком поиска «скрытых врагов» на самой Лубянке. Кандидатура на роль лубянского «оборотня-двурушника» наметилась сама собой. Стали подбирать материал на майора госбезопасности Штейна – помощника Молчанова. В лубянских коридорах змеей пополз слух, будто Штейн «неожиданно обнаружил документы заместителя директора департамента царской полиции Виссарионова, среди которых находились собственноручные донесения Сталина, неопровержимо свидетельствовавшие о его многолетней работе на охранку» [224] . Этот глухой слух просочился сначала через наркома внутренних дел Украины Балицкого – приятеля Штейна, а затем через заместителя Балицкого Кацнельсона к его двоюродному брату Фельдбину-Орлову, который впоследствии, будучи в эмиграции, упомянул об этом в одном из интервью журналу «Лайф». За одни только подобные разговоры Штейн, по неписаным лубянским законам, подлежал аресту. Но тот, видя сложившуюся вокруг него ситуацию, 28 октября застрелился [225] .
Ежов рвал и метал. Он потребовал от Цесарского и Литвина собрать материалы на всех действующих сотрудников НКВД, имевших в прошлом хотя бы отдаленное отношение к каким-либо оппозициям, либо связи с закордоном. Таковых нашлось свыше двухсот человек. Все они были в последующие месяцы арестованы. Но Ежова по-прежнему интересовал вопрос: кого именно выдвинуть на роль «крыши» Маковского в аппарате ГУГБ НКВД? Требовался абсолютно беспринципный, аморальный тип, панически боящийся Внутренней тюрьмы на Лубянке и готовый на все ради спасения собственной шкуры. И такой человек нашелся.
Игнатий Добржинский, социальное происхождение неизвестно (вероятно, из польских дворян), человек с импозантной внешностью красавца-брюнета, тонкими чертами лица и, вероятно, с изящными манерами. Гимназическое образование, два курса историко-филологического факультета Московского университета и офицерская выправка открыли ему доступ в польскую разведку с момента образования Польского государства. Как хорошо знающий русский язык и имеющий знакомства в Москве с университетских лет, он становится резидентом польской разведки в Советской России. В июне 1920 г. его арестовал советский контрразведчик, не менее изысканный бывший учитель французского языка, швейцарец итальянского происхождения чекист Фраучи, более известный под псевдонимом Артузов (вероятно, производным от имени: его звали Артур Христианович), разумеется, расстрелянный в 1937 г., но еще не знавший тогда своей судьбы. Принято считать, что Добржинский при аресте пытался покончить с собой, однако его руку с пистолетом перехватил известный советский разведчик Федор Карин (о его трагической судьбе речь пойдет ниже). Но своему близкому приятелю Шрейдеру Добржинский впоследствии рассказывал, что по собственной воле явился на Лубянку предложить свои услуги перебежчика, причем не стал скрывать, что во время службы в польской разведке был на руку не чист и даже накопил изрядный капитал на банковскому счете в Швейцарии [226] .
Одним словом, его дело поручили вести Артузову. Два светских, хорошо образованных человека нашли общий язык легко. Поручик Добржинский, не моргнув глазом, сдал «товарищам» всю польскую резидентуру; Артузов вышел с ходатайством о полной амнистии опаснейшего из всех пойманных шпионов за всю историю советской контрразведки. Где же была принципиальность того и другого? История об этом умалчивает. Но уже через два месяца Добржинский на свободе, с «чистыми» документами на имя Сосновского. Понятно, доверие «товарищей» надо было оправдать. И новоявленный Сосновский оправдал. Даже с избытком.
Весною следующего года он в Петрограде. Теперь он порученец Особотдела ВЧК, прибыл вместе с авторитетным чекистом Яковом Аграновым, в недавнем прошлом – секретарем Совнаркома, имевшим благодаря этому прошлому солидные кремлевские знакомства. У словоохотливого, улыбчивого «товарища Яни» Сосновскому было чему поучиться. Вскоре по прибытии Агранов завербовал агента-провокатора – некоего боцмана Паськова с «Петропавловска». Требовалось срочно слепить заговор против советской власти. На роль главаря заговора Агранов и Сосновский из числа названных услужливым боцманом предназначили профессора-геолога В.Н. Таганцева, которого арестовали 31 мая. В качестве рядовых участников «заговора» поспешили арестовать более двухсот человек [227] . Отца профессора Таганцева, 78-летнего старика, поместили под домашний арест, объявив его квартиру «засадой», т.е. арестовывая всякого, кто там появлялся, включая 60-летнюю старуху-прачку, приходившую стирать белье. Этот старик ненавистен был большевикам уже тем, что находился у истоков революционного движения в России; одноклассник цареубийцы Дмитрия Каракозова, он в дальнейшем состоял вместе с ним в подпольном революционно-нигилистическом кружке «Ад». После покушения Каракозова на царя Александра II Таганцев-старший отошел от революционной деятельности, став видным юристом, первоприсутствующим сенатором Уголовно-кассационного департамента в Сенате. Но большевикам, которые при царском режиме из трусости не участвовали в революционных действиях, грозящих виселицей, все бывшие народовольцы были опасны: новая власть намеревалась присвоить их революционные заслуги себе и живые свидетели были ей не нужны. Поэтому старика Таганцева держали впроголодь, кормили по несколько дней одною селедкой и хлебными крошками, причем чекист Бозе прямо сказал о нем: «Издохнет, тем лучше». Маленьких детей профессора Таганцева-младшего не оставили с дедом, а нарочно отправили в сиротский приют: пятилетнего сына в распределитель для беспризорников на Михайловскую улицу, а дочь – в приют на остров Голодай. Квартиру профессора под видом обыска разграбили, при этом разломав мебель, приведя в негодность рукописи и похитив деньги и вещи не только его самого, но также и его отца. Арестовали его сестру и жену, хотя первая из них работала учительницей в 15-й единой советской трудовой школе (до революции – директрисой женской гимназии), а вторая врачом Красного Креста и обе никакого отношения к политике не имели. Под предлогом личного обыска женщин раздевали и ощупывали мужчины под командованием некоего Попова [228] , прибывшего с Аграновым и Сосновским из Москвы [229] .
