Рано утром опять пришел дед Баляцо. Надо было лечить больных, и Баляцо хотя и неуверенно, но все же посоветовал Думасаре позвать Чачу. Думасара решительно отклонила это предложение.
— Может быть, ты и права, сестра, — задумчиво сказал старик, — лекарства Чачи помогают только правоверным… Да и как впустить ее в такое время в этот дом?
Не одними пожарами опустошались многие дворы. Хлеб на полях созрел, зерно начало осыпаться, но не все бедняки, весною наделенные землей, могли собрать урожай — некому было выйти в поле. Мужья, отцы, старшие братья ушли в горы с отрядами партизан. А семьи, где еще оставались мужчины, собрав урожай, не решались завозить его в свои дворы. Прежние землевладельцы поднимали головы. Иные угрожающе молчали, другие не стесняясь говорили:
— Снимай, снимай урожай с моей земли! Да только смотри, как бы я не снял с тебя го лову… Дело идет к тому.
Да, дела были такие, что день ото дня становилось тревожнее.
Однажды, когда Лю сидел на крыльце дома хаджи с хворостинкой в руках, позади него послышался слабый голос: «Хозяюшка…»
Лю обернулся.
Прислонясь к притолоке, в дверях стоял Степан Ильич.
— А, это ты, Лю… Покажись… Ишь какой кудрявый!
Но Лю уже не сидел на месте.
— Нана! Нана! — кричал он, влезая на плетень. — Истепан Ильич встал! Вот он!
— Хозяюшка… хорошо бы молочка… — слабым голосом сказал Степан Ильич.
До чего же он был худ и некрасив, с бледным, одутловатым лицом, заросшим рыжей бородой! Но как, однако, порадовал и мальчика Лю и Думасару его пусть еще неокрепший голос, как приятно было уловить в его еще больных глазах едва заметную веселую искорку, когда по своей старой привычке Степан Ильич подмигнул Лю…
Так началось выздоровление Коломейцева, а дня через два полегчало и Астемиру.
Обоим не терпелось поскорее окрепнуть, и это нетерпение заражало всю семью. «Гони корову в стадо, пусть нальется молочком», — говорила по утрам мать. Лю подхлестывал Рыжую хворостинкой, и казалось ему — чем старательнее будет он гнать корову, тем скорее поправятся отец и Степан Ильич.
А у них аппетит все усиливался, и, видя в этом лучший признак выздоровления, Астемир велел ничего не жалеть из припасов. Закололи теленка. И как раз в этот же вечер во двор въехала подвода деда Баляцо. Дед вернулся из степи, куда был третьего дня тайно вызван для встречи с посланцем Эльдара. Баляцо получил добрые вести от своих сыновей и, весело притопывая, разгружал подводу. Под сухими дровами нашлись и бараньи туши, и два куля муки, и кувшин, полный сала, лук, чеснок…
Давненько под крышами этих двух соседних домов не пахло такой вкусной и обильной едой, как в тот вечер… Да и на другой день Думасара, озираясь, то и дело носила со двора во двор котелки то с кипящим ляпсом, то с жирной картошкой, то с мамалыгой…
Степану Ильичу не сиделось без дела, и Бот принес ему сапожный инструмент. Степан Ильич принялся чинить сапоги — и свои и Астемира.
Бот частенько стал заходить к старому знакомому Степану, дабы спокойно поупражняться в русском языке.
Но вот однажды он прибежал встревоженный недоброй вестью.
— Слышите, кабардинцы, — проговорил он, хотя кабардинцем был только один Астемир, — слышите — беда! Идет атаман Шкуро!
Бот даже показал жестом, что это сулит: он как бы прицелился в собеседника и тут же в страхе отпрянул.
— Чей он атаман? — спросила Думасара.
— О, он не нашего круга атаман. Это волчий атаман, — серьезно и обеспокоенно сказал Степан Ильич.
— Валлаги! Его всадники скачут с волчьими хвостами. Кто к папахе его пришьет, кто к лошадиному хвосту привяжет, как мы — красные ленты.
— Не совсем так, — усмехнулся Степан Ильич, не теряя серьезности.
— Не так, Истепан, не так… а только будется так: видит аллах, опять будется виселица и это… как называется?
Бот руками показал сначала виселицу, а затем и то, что не мог выразить словом, — очень уж и мудрено!
— Поборы! — подсказал Степан Ильич. — Контрибуция.
— Да, Истепан, опять будет контра!
Может быть, и справедливо слово «контрибуция» и слово «контра» сливались у Бота в одно созвучие.
По всем данным, шкуровцев нужно было ждать в Шхало чуть ли не наутро. Было решено уходить сегодня же ночью.
Когда стемнело, Астемир зашел проститься со старухой матерью и детьми. После него в комнате долго держался запах сена и травы. Немало охапок Лю и Тембот перетаскали для подстилки больным, для маскировки оружия.
Хотя мальчики и знали, что отец опять уходит, они крепились и только прислушивались из своего угла к звукам и шагам за стеной, но пока слышали только дыхание и покряхтывание старой наны.
О том, что отец уже в дороге, они узнали, когда опять скрипнула дверь и вошла Думасара.
— Ушли, — проговорила Думасара. — Опять ушли. Мы опять одни.
Бот и на этот раз отказался уйти — и, может, все-таки из-за Данизат: любил он эту недостойную женщину не меньше, чем свое достойное ремесло.
Как-то странно вдруг исчез Давлет. Прикинувшись больным, он не выходил из дому.
В недавнем тайном приюте под слоем умятой соломы остались лежать винтовки и патронные сумки. Оружие еще было слишком тяжело для беглецов.
Безлюдными тропами шли они по степи к кургану у входа в ущелье на берегу Чегема. Там было условное место для встречи с партизанами…
Одни уходят, другие приходят.
Началось с того, что на улицу вдруг выбежали все, кто еще оставался в селении, — старики, женщины, дети и побежали с плачем и криками; все заметались, как будто перед грозою дунуло ветром и понесло пыль и листья.
— Казаки… казаки! — кричали люди. — Бегите в дом Гумара! Сейчас начнут стрелять из пушки.
Почему, однако, в дом Гумара? Потому, что это было единственное надежное кирпичное строение: турлук[22] — плохая защита от пушек.
Некоторые женщины в этот час работали в поле, ушла туда и Думасара. Лю и Тембот, ожидая мать, обычно забирались на крышу, откуда было видно поле. Сидели они на крыше и сейчас. Но тут им открылась действительно небывалая и грозная картина.
По полям, ломая посевы и взметая тучи пыли, к аулу приближалась целая армия всадников. Катились пушки конной артиллерии, гремели тачанки с пулеметами. Отряды Шкуро вели наступление на Нальчик.
Тембот скатился с крыши, за ним Лю.
На крыльце показалась старая нана, дети успели сообщить ей, что идут казаки, будут стрелять и надо бежать в крепкий дом Гумара.
— Вот он, конец света, — бормотала старая нана. — Бегите, дети, а я никуда не пойду…
— А наша нана? Где наша нана? — кричали мальчики.
— Я ее пошлю вслед за вами… Ой, алла, ой, алла, зачем ты отвернулся от моих детей!
Где-то далеко бухнула пушка, и в ответ громом ударил выстрел со стороны шкуровцев — казалось, тут же, за акациями.
Когда Тембот, Лю, Сарыма, Рум и Диса прибежали к дому Гумара, в него уже с трудом можно было протиснуться. Толпа взломала заколоченные двери. Насмерть перепуганные старики и женщины пали ниц, как бы совершая намаз. Одна из матерей, пригнувшись, подобрала под себя троих ребятишек, как квочка цыплят, и старалась еще загрести четвертого. От причитаний стоял такой гул, что если бы бог и пожелал уловить слова молитвы, он не смог бы этого сделать.
Темботу и его спутникам удалось пробраться к очагу. От нового удара зазвенели стекла.
— Отойдите, — закричала на мальчиков Диса, — не ровен час, залетит ядро…
Выстрелы слились в один общий гул. Чудилось, что за стенами уже ничего нет, кроме развалин, уничтожено все живое.
Шхальмивоко оказалось на пути наступления шкуровцев против красных отрядов, занимающих окраину Нальчика. Под прикрытием садов старого аула шкуровцы установили свои батареи и открыли огонь по полотну железной дороги, по которой отходили красные эшелоны.
Артиллерийская пальба прекратилась так же внезапно, как началась.
Оставив после себя сломанные кусты и деревья, загрязнив улицы лошадиным пометом, казаки пошли дальше.
Не было предела удивлению людей, которые не чаяли больше увидеть ни своего дома, ни своего сада и вдруг увидели аул таким же, как и час тому назад, каким был всегда. Лишь сломанные плетни да белевшие кое-где по дворам тушки гусей с отрубленными головами напоминали о шкуровцах…
Испуганная Думасара прибежала с поля и прослезилась от счастья, опять увидев детей, дом целехонькими, корову Рыжую живою.
Она накормила и уложила сыновей спать пораньше.
Луто, подобно Эльдару, не имел ни кола ни двора, жил то у одних добрых людей, то у других, одевался в отрепья, кормился подаяниями. Но всех он подкупал своей ласковостью. Луто никому ни в чем не отказывал: и на мельницу мешок кукурузы отнесет, и съездит в лес за дровами, и в хлеву уберет — и при этом слова не промолвит о плате за труд. Многие в ауле помнили, как его отец и мать в одну ночь умерли от горячки; соседка зашла в дом за углями и застала живым лишь малютку. С тех пор Луто так и жил у добрых людей. Он был старше Тембота лет на пять, но его простодушие скрадывало разницу в годах — подросток и мальчик быстро сдружились.
