— Зато кое-что сделано для бессмертия, — подхватила Елена.
— Время бежит быстро. Не успел ни жениться, ни развестись.
— Вы так рассказали, будто заполнили анкету в отделе кадров. Все дотошно правильно. Но кроме работы, учебы была и другая жизнь. Неужели никто из женщин не нравился? Я, например, на втором курсе умирала от любви к одному студенту. Была готова тащить его в загс. Но он утонул…
— Нет, Леночка… — Ему надо было погасить овладевшее им волнение. — У меня было по другому. Поздно, в восемнадцать лет, пришлось рождаться как бы второй раз. Надо было наверстывать упущенное. Вот и зажал себя, оставив все на потом. А когда пришел живым с войны, опять все начинал заново. И жизнь, и работу…
Елена не обратила внимания на точно обозначенный срок второго рождения. У каждого по-своему складывается жизнь.
Но он заметил свою оплошность и упрекнул себя за неосторожность. Хотя тут же подумал в оправдание, что многие люди говорят так же, есть даже поговорка про то, что человек рождается дважды.
Когда знакомство перешло в близость, Дмитрий Николаевич напрочь откинул от себя все прокловское. Он сказал себе, что получил это право — и на войне, где не щадил своей жизни, и потом, на своей работе.
И все-таки страх не отпускал Дмитрия Николаевича. Ему казалось, что, расскажи он Елене обо всем случившемся, она не станет разбираться в психологических тонкостях и, не раздумывая, отвернется от него.
Боясь потерять Елену, он и сказал себе — Проклова не было.
Столкнулись страх и совесть. Страх оказался сильнее, рождая отговорку: «К чему терзаться? Нельзя жить только горем».
А совесть прикрывалась и тем еще, что все прокловские следы давно затерялись в болотах Полесья… Он — Ярцев.
Все было решено, взвешено. Только одного не взял в расчет Дмитрий Николаевич — что был тогда в избе паренек и они запомнили друг друга.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Когда Федор зашел в комнату заведующего домом инвалидов, то увидел незнакомого человека. Настороженно сказал:
— Просили прийти… Крапивка Федор Назарович.
— Здравствуйте, — приподнялся незнакомец и, протянув руку с сильными, просто-таки железными пальцами, представился: — Следователь по особо важным делам Вячеслав Александрович Ледогоров, из Москвы. — И показал красную книжечку с надписью: «Прокуратура СССР». — Как себя чувствуете после операции?
— Нормально. Хожу без поводыря… — И торопливо, грубо спросил: — По какому делу я понадобился?
— Поговорим… Садитесь. — Вячеслав Александрович вынул из портфеля папку и, раскладывая бумаги, предупредил: — Разговор должен остаться между нами. Очень прошу это запомнить.
— Я, товарищ следователь, заявлений не писал, — буркнул Крапивка.
— И об этом поговорим. Вы не торопитесь. Запомнили, что я вам сказал?
— Запомнил.
— Я знаю, что вы ничего не писали.
— Кто ж донес?
— Почему донес?
— Ну, сболтнул я, было такое… Чего же вы дело заводите?
— В данном случае, Федор Назарович, вы нам нужны как свидетель.
— А обвинитель кто?
— Пока никто. Если будут установлены факты, появится и обвинитель.
— Значит, я просто свидетель? — настойчиво уточнил Крапивка.
— Да. Я должен познакомить вас со статьей Уголовного кодекса. Ваш гражданский долг и обязанность — правдиво рассказать все, что вам известно по разбираемому делу. Предупреждаю, за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний вы несете ответственность по статьям Уголовного кодекса. Поняли?
— Понял. — Крапивка несколько секунд размышлял: — Небось сам Ярцев сообщил?
— Он говорил вам что-нибудь?
— Приходил в палату. Говорил — сообщу в прокуратуру. Там, мол, разберутся.
— О чем он хотел сообщить в прокуратуру?
— Как о чем? Дескать, он Проклов, а не Ярцев.
— Может, он хотел сообщить о чем-либо другом?
— Не знаю…
— В разговоре с вами он признавал себя виновным?
— Нет!
— А какие у вас основания считать, что Иван Проклов — это не кто иной, как профессор Ярцев?
— Я узнал его…
— Это еще не доказательство. Так ведь и я могу заявить, что вы Иван Проклов.
— Дак я увидел его и сразу узнал! Понимаете, узнал! Этого мало?
— Для обвинения нужны факты.
— Да, попал я в переплет…
— Когда вы потеряли зрение? Сколько лет прошло с тех пор?
— Двадцать один год и шестьдесят семь дней.
— Всегда так точно запоминаете?
— На шестьдесят седьмой день после операции я узнал смо… Проклова…
— После того как сняли повязку, вы видели в больнице других людей? Или первым увидели его?
— Да какая разница? Ежели я не ошибаюсь? А я не ошибаюсь!
Ледогоров приподнял голову и уловил недоброе выражение в глазах Крапивки.
— Как вы можете доказать, что Ярцев и Проклов — одно лицо? Кроме следов памяти, у вас есть конкретные убедительные факты?
Крапивка напряженно думал. У виска на бледной коже вздрагивала пульсирующая синяя жилка.
Ледогоров что-то записывал, затем, отложив ручку, спросил:
— Припомнили?
— Я могу рассказать, как все случилось. Ну, убийство это… И тогда, может, вы поверите…
— Слушаю.
Ледогоров уловил, что рассказ Крапивки лишен подробностей. Он охватывал событие в целом. Восприятие зафиксировало скорее итог происшедшего. Возможно, в ранние годы его память удерживала мелкие детали, но время выветрило их. Или сработала психологическая защита, своеобразный охранительный барьер.
Будучи опытным следователем, Ледогоров не упускал из виду эту особенность в показаниях Крапивки.
— Вы не помните, кто хоронил ваших родителей?
Вопрос озадачил Федора. В памяти остались только звуки чьих-то рыданий и негромкая молитва священника. Да еще два гроба.
Он сказал об этом.
— Как вы жили после гибели родителей? Кто вас приютил?
— Дядя. Захар Крапивка. Он с отцом не ладил. Жил отдельно, в деревне Черенки. Туда меня и отправили. — Федор провел ладонью по столу. — Вспомнил. Захар Артемыч был на похоронах. Он и увез меня к себе. А мельницу вскоре забрали. Отца посчитали кулаком.
— Дядя жив?
— Нет. Их деревню немец сжег.
— Никого из односельчан вы не встречали?
— Не довелось. Жил в детском доме. Потом поступил в ФЗУ. А оттуда попал на спичечную фабрику, дежурным электриком. Там и призвали на фронт. Когда ослеп — не до розысков было.
— Вы встречались с Иваном Прокловым? До дня убийства?
— На пароме.
— Как это произошло?
— У нас Метелица занедужила.
— Кто?
— Лошадь. Метелицей звали. Отец за ветеринаром меня послал. А тот в Михайловке жил. Если в обход идти — далече, километров девять с гаком, а напрямки — на пароме, через реку, и трех не насчитаешь. Пошел на паром. Вот там и встретил его… На причале это было. Паром еще с того берега не отчалил. Стали ждать. Какой-то парень сидел на бревне. Чуть поодаль бабы с кошелками и мешками стояли. На базар собрались. Потом слышу: «А ты, хлопчик, куда топаешь? Садись, вдвоем веселей…» Я подошел, ну, рассказал про Метелицу. Так, мол, случилось. А он мне: «Счастливый ты, хлопчик. Коня имеешь!.. Вот бы и мне стригунка заиметь. Страсть как хочется… Только думка не сбывается. Знать, не судьба». Гляжу на него, глаза в тоске, вот-вот слезой зальются. Даже жаль его стало. Он помолчал, а после вдруг сказал: «Был у меня пес. Кормить нечем, стал дичать. Сами голодуем. В лес ушел, не вернулся. Видать, волки задрали…» Долго тогда ждали парома. Все говорили. О разном… Потом паромщик, старенький, рука у него слабая, попросил парня колесо повертеть, ну, которое на тросе. Вода большая, течение шибкое. Парень помог, старался. А когда сходили, паромщик говорит: «Спасибо, Ванька. Не объявился отец-то, Проклов непутевый?»
— Фамилию паромщика не припомните?
— Нет. Федором его звали, как меня. А фамилии не помню. Да он помер небось.
— А еще Проклова встречали?
Крапивка рассказал историю с воздушным змеем, застрявшим на сосне.
Ледогоров вынул из портфеля карту, разложил аккуратно и разгладил.
— Это карта района, где вы жили. Вот Михайловка.
— Мы на отшибе… Десять верст в сторону. Хутор Камыши.
Вячеслав Александрович склонился над картой.
— Зря ищете, — заметил Крапивка. — Это ж не военная карта. Там другое дело.
— Не военная, но здесь все помечено.
— Как же вы догадались именно эту карту захватить? Ведь разговор про Михайловку только сейчас пошел.
— Здесь нет чудес, Федор Назарович. В больнице есть история вашей болезни. Там и ваше место рождения указано. Район мне неизвестный, решил познакомиться… — И, ткнув пальцем в карту, сказал: — Хутор Камыши. Вот он! Обозначен.
— Надо же… — скупо улыбнулся Крапивка, словно Вячеслав Александрович был иллюзионистом и показывал фокусы.
