было, как и на душе — темно, холодно, одиноко и безнадёжно. Афоня выкинул сигарету, которой уже раз пять в подряд не смог прицелить в губы. Со злости пнул по бортику балкона.
В квартире что-то зашевелилось, на звук вышел один из собутыльников. Встал рядом с Афоней и молча закурил. Собутыльник был лысый, ему, кажется, ещё не было тридцати. Это тот, что лежал на диване.
— Ну, чё, Афоня, как ты?
— Херово, я вообще ничего не помню, сколько хоть времени-то прошло.
— Ну, с момента как вы ко мне приехали, уже третьи сутки идут.
Оказалось, что из бара Афоня уезжал только с одним из той компании, он отвез его сюда, где они почти беспрерывно пили, пока не закончились деньги и водка.
Афоня ещё постоял на балконе, попрощался с лысым, оделся и ушёл. Никуда идти не хотелось, а тем более, не хотелось оставаться, и он, совершенно опустошённый, медленно брёл в сырой темноте. На автомате развёл костёр, нашёл припрятанный рюкзак, где даже оставались какие-то деньги, достал спальный мешок и просто лёг в нём у огня. Ни готовить, ни раскладывать палатку не было сил. Он лежал и смотрел на чёрное зимнее небо. Всё было безразлично. Тело зачем-то поддерживало жизнедеятельность, ещё дышало и потряхивало сердцем. Завёл будильник на работу — не знал зачем, руки сами тянулись к часам и крутили заводной механизм. Сами по себе, наравне с дыханием и биением сердца.
***
С утра было тяжело и холодно. Он пошёл в магазин. С полной уверенностью, что уволят, и даже безразличием на этот счёт.
На работе Лёха пытался сделать строгое лицо, но не удерживал взгляд в одной точке и так часто моргал, что выглядел, скорее, нелепо.
— Где был?
— Забухал.
После этих слов Лёхе почему-то стало весело, он заулыбался во весь рот, чуть даже не засмеялся.
— Ну, ладно, иди, работай, чтоб больше не повторялось.
Афоня пожал плечами и отправился таскать ящики.
В конце рабочего дня взял бутылку. Азарт куда-то пропал, он не вливал в себя глоток за глотком. Приготовил на костре консервы, сел в палатку, и не спеша пил. Внутри была чёрная сосущая грусть. Он смотрел пустым взглядом, куда-то далеко вперёд, куда-то сквозь мир. Гулял в закоулках памяти и снова давил на старые раны. Так он провёл несколько дней: с утра работал, а вечером в одиночку пил, пока деньги совсем не закончились. Потом то же, но без водки. Сидел в палатке, смотря в пустоту, или тщетно пытался уснуть.
Было плохо, но он знал только одно лекарство. Поэтому, как только получил зарплату, сразу отправился её пропивать. Слонялся по городу, от магазина к магазину. На работу ходить перестал — не видел смысла — как, впрочем, ни в чём. Не напивался до беспамятства, просто держал то состояние, когда на всё наплевать и туман в голове не даёт просочиться тупой безнадёге. Ходил со своим огромным туристическим портфелем за спиной и периодически делал глотки. Ночлег устраивал, где хотел, иногда не думая о тепле и просыпаясь простуженным. Афоня не мог сказать ни который день, ни который час, наверняка не мог сказать даже, жив он или мёртв. Стал похож на призрака, чья беспокойная тень всё бродит и бродит по пустынным городским закоулкам.
Однажды, он проснулся на скамейке. Просто лежал посреди города, а рюкзак с палаткой валялись под ногами. Никого вокруг, были ещё сумерки, солнце только собиралось показаться на горизонте. От одной только мысли о спиртном воротило наизнанку. Афоня не знал, что делать дальше, он плакал. Плакал и бился головой о перекладины скамейки. Внутри был вакуум, до жжения вяжущая пустота.
Когда Бродяга поутих, сел и закурил, на глаза попалось море. Небосвод над ним был мрачным, поднимались волны. Оно, словно, тянуло к себе, манило песней красавиц сирен. И он пошёл, поплёлся со своим неотлучным грузом за спиной.
Дул ветер, волны с шумным разбегом ныряли в гальку, на берег. Странно, но именно это бушующее надрывное море его успокаивало. Он смотрел заворожённый — глаз не мог оторвать. Афоня любил море, ради него, наверное, сюда и приехал.
Умереть можно в любой момент. С этим трудно опоздать. Но жить… Как жить дальше? Как он вообще умудрился забыть самое простое, самое важное. Как он смог разучиться жить?
***
От зарплаты оставались деньги, он немного успел потратить, ел и пил только самую дешёвую гадость. Пора было найти хоть какую-нибудь крышу над головой. Афоня немного оклемался, купил еды, выпил кофе и по старой схеме отправился за газетой с объявлениями. Трубку взяла пожилая женщина, сдававшая однушку на окраине. Просила сущие гроши, пару тысяч сверх коммуналки. Сказала, что надолго уедет и не хочет, чтобы квартира стояла зря, а за деньгами, в её отсутствие, будет приходить сын. Афоня записал адрес и сразу отправился туда.
Квартира была маленькая, но уютная, с мебелью и чисто прибранная. Бабушка владелица, несмотря на возраст, выглядела стильно и современно. Открыв дверь, она осмотрела Афоню с ног до головы очень неприятным взглядом, но всё-таки пустила и квартиру показала. А когда Афоня объявил, что ему всё нравится, она ещё раз пробежала по нему глазами и аккуратно спросила:
— Вы, молодой человек, наверное, хиппи?
Она улыбалась и с интересом ждала ответа. Афоня только сейчас понял, что не видел себя в зеркало уже страшное количество времени.
— Да, мир и любовь — он показал два пальца, сложенные в букву «V» — надоело жить в дороге, вот решил вспомнить удобства.
Старушка рассмеялась в ответ.
— Знаю-знаю — тоже когда-то молодой была.
Но вдруг она встрепенулась, будто что-то вспомнила, и, строго посмотрев Афоне в глаза, добавила:
— Только траву тут не курить и таблетки не есть, у меня тут не Вудсток.
Афоня дал ей предоплату, старушка протянула ключи, они попрощались. Бродягу захлестнуло чувство свободы и радости, ощущение перемен. Его настроение, словно маятник, качнулось из одной крайности в другую.
Он обошёл новые владения, будто крупный помещик, и всё внимательно осмотрел. Сбегал в магазин за едой и бытовой химией и, в первую очередь, помылся.
За прошедшее время Афоня страшно оброс, из зеркала на него смотрел совсем дикий первобытный человек. Волосы заполстились и скатались, их было уже не расчесать. А ещё он только сейчас заметил, что начал седеть. Афоня отыскал ножницы, взял бритву и избавился от длинной грязной бороды и копны неразделимых волос.
Из зеркала теперь смотрел кто-то чужой, он был моложе и чуточку счастливее. Но только у
