Он выловил ножницы из ящика с инструментами и приступил к таинственному обряду. В иллюминатор светила только тощая луна, поэтому Таймири долго не могла понять, что же Папирус вытворяет с ее письмом. А письмо претерпевало метаморфозу. За считанные минуты оно превратилось в элегантный бумажный самолетик с надрезами на крыльях и хвосте.
— Далеко полетит, — умиротворенно предсказал Папирус. — Подойдите, не бойтесь! Пустим его в окно.
— И вы полагаете, что письмо попадет к адресату? — скептически спросила Таймири. Ее тоскливая мина не укрылась от наблюдательного взгляда Папируса.
— Сомневаетесь? А я вам скажу, что тут всё дело в ловкости рук и кое-какой сноровке.
С такими словами он запустил самолетик, и тот плавно заскользил над водой.
— Говорил же, далеко полетит, — обрадовался Папирус. Когда белое пятнышко планера растворилось во мгле, его неожиданно потянуло на откровенность.
— Знаете, благодаря вам, во мне ожила надежда, — сказал он, не отрываясь от иллюминатора. — Я всегда считал, будто у таких как я, ну, не совсем нормальных, друзей быть не может. А вы первые, кто спустился ко мне в трюм не за бочонком пива. Я думал, дружат только с теми, кто находчив и меток на словцо. Меня презирали, потому что я отличаюсь, потому что не люблю шумных сборищ. Но теперь, когда у меня появились единомышленники… То есть, я хочу сказать, единомышленницы…
Тут он обернулся и обнаружил, что всё это время говорил в пустоту.
— Обидно, правда? — обратился Папирус к своей связке писем. — Ну, ничего. Переживу. Ведь в рубке по-прежнему целая кипа бумаги, да и ручка у меня живучая. Я справлюсь.
И он принялся складывать очередной бумажный «боинг». Все на судне лягут спать, а Папирус будет пускать самолетики из трюмного иллюминатора до глубокой ночи…
9. О том, как возвращаются вредные привычки
Левый борт яхты скользил почти вровень со стеной из ледяного шпата. Вот-вот останется без обшивки. Зато Таймири могла сколько угодно любоваться собой. Чем скала не зеркало? До пузырьков да звездочек в глубине окаменелого цунами ей дела не было.
Любовался отражениями и Остер Кинн. Сперва своим (ничего не скажешь, хорош!), потом отражением Таймири (тоже хороша, но вот если бы не вертелась…). В итоге, его околдовали те самые звездочки и пузырьки, на которые Таймири не обратила внимания. Они соединились в гигантское причудливое ожерелье и тянулись вдоль утеса нескончаемой гирляндой.
— Экие бусы! Великанше в пору! — присвистнул он.
— Что еще за бусы? — обернулась та.
— Погляди дальше своего носа — увидишь.
Таймири сделалась мрачнее тучи. С раннего утра — и уже читают нотации. Она нарочно заградила Остеру Кинну вид, тряхнула шевелюрой и даже приготовила колкий ответ. Но тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Их обоих по-настоящему околдовали.
Таймири вдруг перенеслась на заснеженную вершину горы, а Остера Кинна с головой окунули в холодный и таинственный океан. Но, собственно, на него голос Эдны Тау всегда так действовал. Когда она пела, индейский вождь племени Знойной Зари впадал в транс, а бравые воины (если они, конечно, находились в пределах лагеря) начинали плакать, как дети.
Остер Кинн прислушался.
— Лотоса цветыУтром раскрываютсяС росчерком зари.Коль в постели ты,Встать не запрещается.
Встань да посмотри, — разливалась в воздухе песня. Несомненно, голос принадлежал Эдне Тау. Но что она забыла в бурной реке Стрилл?
— Облака игристые,Лепестки волнистые,В небе расцвели.Стали частью лотоса,Что вплетает в волосыСолнце исстари…
Индианка плыла в каноэ навстречу яхте и безмятежно рыбачила. А рыбы у нее скопилось видимо-невидимо! Стало быть, и рыбу песня заколдовала.
— Вот ведь хитрюга! Запрещенные методы применяет! — не выдержал Остер Кинн. — Эй, Эдна Тау! Я узнал тебя!
Его оклик застал индианку врасплох. Выронив удочку, она устремила на него долгий и пристальный взгляд.
— Ах, друг давнишний, ты ли это?! — с акцентом воскликнула она. — Когда в последний раз с тобою мы курили трубку мира?
— Да уж не помню! А ваш вигвам? Он цел?
— Еще бы! Хотя после битвы с Бурыми Року в поселении сгорело много хижин.
Таймири с любопытством перегнулась через мостик. Долго они будут еще так любезничать?
— Давай, взбирайся к нам! Каноэ пустим сзади! — крикнул Остер Кинн, приставив ладонь ко рту. Весьма разумное решение. Течением челн уносило всё дальше, и Эдна Тау подналегла на короткое весло, чтобы пристать к кормовой части судна. Остер Кинн сбросил ей конец веревки.
У индианки были узкие карие глаза, а за спиной болтались две иссиня-черные косички. Смуглое ее лицо менялось подобно трепещущему пламени свечи: она умела разговаривать молча. И когда Таймири закончила привязывать каноэ к такелажной цепи, то застала в самом разгаре живейшую беседу:
«Спасибо, что одолжила мне тогда меткую стрелу, — подвигал бровями Остер Кинн. — Иначе я не сумел бы опередить твоего брата Кривое Копье».
«Духи гор тебе в помощь, бледнолицый брат, — сощурились глаза Эдны Тау. — Но Кривое Копье и без того не мастак стрелять из лука».
«Вот вам и очередной нелегал, — подумала Таймири. — То-то разозлится капитан!»
Вообще-то, ей очень нравились индейцы. Вольный народ с древними обычаями. Они высекают из камней наконечники стрел, расшивают стены хижин причудливыми узорами и слагают красочные истории о подвигах соплеменников. В детстве Таймири глотала книжки об индейцах одну за другой. Но о том, чтобы встретить их взаправду, даже не помышляла.
Если капитан выгонит Эдну Тау, это будет сущей несправедливостью! А с другой стороны, что стоит индианке околдовать Кэйтайрона своей песней? Пара пустяков!
— Кто обучал тебя мастерству усыпляющего пения? — словно в ответ на мысли Таймири, спросил Остер Кинн.
— Старая Овдорна, кто же еще? — рассмеялась Эдна Тау. — Помнишь, как она хотела сделать из тебя непобедимого фардарина? Ты еще тогда пытался увильнуть.
— И увильнул! — гордо отозвался тот. — Но она действительно многому меня научила. Без ее советов я бы в пустыне не выжил.
— А кто такая старая Овдорна? — встряла Таймири.
— О! — закатила глаза индианка. — Она — самая мудрая женщина в племени.
— И самая докучливая, — подхватил Остер Кинн. — Ее ученики иной раз просто стонут.
Эдна Тау задержала на шутнике свой коронный испепеляющий взгляд и произвела рукой жест, который для непосвященного мог означать всё, что угодно. Остер Кинн понял правильно и тотчас замолк. Возводить напраслину на старшую в поселении было равносильно преступлению. За такое проклинали и изгоняли без права на возвращение.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
