было жаль себя, свою загубленную жизнь.
19
А в Риге с каждым днем становилось все беспокойнее, тревожнее. По заводам и фабрикам катилась волна забастовок. Вспыхивали стихийные демонстрации. По утрам полицейские и дворники срывали со стен домов листовки, призывающие к свержению самодержавия. Ночью они появлялись снова.
В мореходной школе только и говорили, что о происходящих событиях. Споры приняли ожесточенный характер. Учение совсем забросили. Да и до учения ли было! Слово «революция» теперь произносили громко, не таясь. Преподаватели не могли успокоить взбудораженную молодежь. Ученики до хрипоты спорили. В классе появилась подпольная газета. Ее рвали из рук. Все хотели прочитать газету своими глазами. Там писалось: «…решительный момент, когда рухнет царская власть, уже недалек, и к этому, товарищи, должны направить свои силы и быть готовыми…»
Раньше о таких словах никто и подумать не смел! А тут прямо написано.
Алексей был крайне возбужден. Вот когда воплощается в жизнь то, что он слышал в кружке, то, о чем так хорошо говорил Кирзнер. Рабочий класс поднимает голову! Теперь уже сам Алексей много знал, многое мог объяснить, был неплохим агитатором. Прочитанные нелегальные книги, занятия в кружке помогли ему в этом. Около него всегда собирались товарищи.
Эрни Трейман, сын судовладельца, создал свою группу. Он объединил наиболее зажиточную часть учеников, и они постоянно кричали, что Чибисов бунтовщик, подрыватель основ, его надо исключить из школы. Хотя они в большинстве своем и были латышами, но говорили по-немецки, читали газету «Дюна цайтунг» и всячески старались подражать немецкой верхушке рижского общества. Споры между двумя группами иногда чуть не доходили до драки, но «треймановцы» представляли в классе меньшинство и потому дальше ругани не шли.
Алексей рвался в бой, жаждал настоящего дела, знал, что способен приносить в это горячее время большую пользу. Неужели он не нужен партии? Кирзнер совсем забыл о нем. Забыл именно тогда, когда близится решающий час и каждый преданный человек так нужен.
Несколько раз он собирался плюнуть на осторожность (прошло достаточно времени) и пойти к Бруно Федоровичу. Одевался, выходил из дома, но намерения своего не выполнял. Просто так слонялся по городу. А вдруг встретит?
Приближалось рождество, шел декабрь, а в городе не чувствовалось обычного праздничного настроения. Все как-то насторожились, чего-то ждали.
Пасмурным декабрьским утром, как обычно, Алексей собрался в школу. Он опаздывал и торопился. Трамваи почему-то не ходили. Его поразило множество принаряженных людей на улицах. Лица у всех были оживлены, веселы, у некоторых на пиджаках алели красные банты. Они направлялись к Ратушной площади. Алексей долго добирался до школы, а когда пришел туда, ученики, толпящиеся у здания, сообщили, что занятий не будет. Почему? Никто не знает. Тогда Алексей решил отправиться на Ратушную площадь. Он с трудом добрался до нее. Улицы были запружены народом. На площади люди стояли плотно один к одному. Над их головами развевались красные знамена. Некоторые держали в руках транспаранты с лозунгами: «Долой самодержавие!», «Долой мобилизацию!».
Какой-то человек в черной косоворотке и картузе с блестящим козырьком, обхватив руками и ногами фонарный столб, что-то кричал, командовал. Люди построились в широкую колонну, запели и медленно двинулись по направлению к реке. Из боковых улочек к этой огромной колонне пристраивались другие поменьше, тоже со знаменами и транспарантами.
«Что же это такое? — подумал Алексей. — Началось?»
— Куда идем? — спросил он соседа.
— К губернатору в гости, милок, — весело отозвался пожилой рабочий. — Пусть послушает, чего народ хочет.
Чем дальше двигалась демонстрация, тем мощнее она становилась. Люди все прибывали. Алексей заметил и студенческие фуражки, и шляпы интеллигентов, и крестьянские меховые треухи.
На одной из улиц колонна остановилась. Над толпой подняли человека, и он, размахивая зажатой в руке фуражкой, начал говорить:
— Товарищи! Сомкните ряды! Оголтелые царские чиновники погрязли во взяточничестве, разврате и лжи. Они купаются в роскоши, а наши семьи умирают от голода, ютятся в трущобах. На фабриках и заводах мы дышим отравленным воздухом. Хозяевам нет до этого дела. Нас заставляют проливать кровь. Во имя чего? Нас забирают в армию на пушечное мясо. Мы требуем…
До Алексея долетали только отдельные слова, но он понял, к чему призывает оратор.
Алексей целый день ходил по улицам с демонстрантами, выкрикивал лозунги, пел «Варшавянку», сам пытался что-то говорить. Он возвращался домой, не чувствуя под собой ног от усталости. Не доходя до ворот он остановился у круглой башенки для объявлений и отлепил еще сырую листовку: «Долой самодержавие! Долой господ! Мы требуем…» Алексей сложил ее вчетверо, сунул в карман. На память об этом дне.
Дома его ожидал взволнованный Иван Никандрович. Глаза у него горели от возбуждения.
— Пришел наконец! А я уже начал беспокоиться. Что делается в городе, ты себе не можешь представить! Демонстрации, митинги на каждом углу.
Вечером, когда уже совсем стемнело, у дверей негромко прозвенел колокольчик. Алексей пошел открывать. На пороге стоял мальчик в меховом треухе. Он пристально глядел на Алексея:
— Вы Алексей Чибисов?
— Я.
— Привет вам от Кочеткова.
Алексею сразу вспомнился этот пароль, но он не торопился задавать вопросы. Ждал, что скажет мальчишка.
— Пойдемте, я вас к Бруно Федоровичу отведу, — вполголоса проговорил он. — Поскорее пойдемте.
Наконец-то! Алексей очень обрадовался. Значит, не забыл его Кирзнер.
— Кто там, Алеша? — донесся из комнаты голос Ивана Никандровича. — Ко мне?
— Нет, ко мне. Я уйду ненадолго, папа, — крикнул из передней Алексей, натягивая пальто и шапку. — До свидания.
По улицам шли долго. Мальчишка молчал. Алексей ничего не спрашивал. Он только подумал, что ведут его совсем не туда, где жил Кирзнер. На Столбовой улице провожатый вошел во двор облупленного дома, поманил пальцем Алексея. По плохо освещенной лестнице они поднялись в третий этаж. Дверь открыл Кирзнер.
— Ну, входи, входи, Алеша, — проговорил он, обнимая Алексея. — Давно не виделись. Все о тебе знаю… Садись, дорогой. Володя, — обернулся он к стоящему на пороге мальчику. — Спасибо. Можешь идти домой.
Когда они остались вдвоем, Бруно Федорович сказал:
— Вот куда пришлось перебраться. На старую квартиру приходить опасно, да и Марусе надо отдых от волнений дать…
Алексей заметил перемену, произошедшую с Кирзнером за время, что они не виделись. Бруно Федорович, бледный, похудевший, с запавшими глазами, выглядел больным.
— Что ж вы меня так долго не вызывали, Бруно Федорович? — с упреком спросил Алексей. — Ведь такие события! Неужели бы дела не нашлось? Побеждаем. Все, как вы говорили… А я в стороне оказался.
Кирзнер нахмурился, жестковато сказал:
— Вызываем, когда человек необходим. А вообще ничего ты не понимаешь. Победа! Какая
