подумай, Тим, полный сервис на дому да еще с доплатой. — Захихикала Сущость.
— И девочка из себя очень даже ничего такая. Только, мой тебе совет…
— Уже слышал твои советы.
— Что? — Ника часто-часто заморгала, так делают, когда в глаз попадает мошка.
— Ничего. Значит так. Убирать, готовить, это хорошо. Платить… Ну, если тебе деньги девать некуда, можешь и платить, расценки нынешнее тебе известны, я пока не очень хрошо ориентируюсь. Насчет постели…
Ника замерла испуганным котенком. А пускай понервничает. Полезно иногда.
— В качестве жены ты мне не подходишь, в качестве любовницы… подумаю. Хотя… нет, определенно нет. Я более пышных люблю. И блондинок, шатенки не вставляют. Основное правило — под ногами не крутится.
— Идиот. — Прокомментировала Сущность.
— Пока месяц. — Предупредил Салаватов. — Если ты решила поиграть, подставить или я не знаю, что ты там еще себе придумала, но предупреждаю — шею сверну. Ясно?
Ника радостно кивнула.
— Полный идиот.
Год 1905. Продолжение
Комната, в которой должна была состояться приватная беседа походила на дорогую табакерку: маленькая, аккуратненькая, обставленная роскошно и со вкусом. Тут и свечи не чадили. Камушевская присела в резное кресло — почти точную копию того, которое пустовало сегодня в обеденной зале — а Палевичу досталась низкая софа. Неудобно, теперь получается, что пани Наталья смотрит на него сверху вниз, точно на проштрафившегося лакея. Подобного конфузу в его практике еще не случалось, однако же злости или раздражения Аполлон Бенедиктович не ощутил: столь умной женщиной можно было лишь восхищаться.
— Итак, о чем вы хотели спросить?
— О вашем брате.
— Котором. Олег или Николя? — Наталья вздохнула. — Мне не удалось сдержать данное вам слово, к несчастью, Николя снова выпил. Я просто поражаюсь его способности находить спиртное!
— Он стал свидетелем ужасного происшествия. — Осторожно заметил Палевич.
— Да бросьте вы! Николя и раньше пил, неужто еще не донесли? Нет? Я решила, что лучше сама расскажу, как есть. — Наталия говорила быстро, точно боялась передумать. — Вы кажетесь мне человеком достойным, таким, который не станет сплетничать или смеяться над чужой бедой. А Николя — моя беда. Его разбаловали. Ему потакали с детства и во всем. Мама умерла, отец постоянно болел, вот Олег и чувствовал за нас ответственность. А потом, когда заметил, в кого Николай вырос, стал его презирать. А за что, спрашивается? — Тонкие пальчики пани Натальи выбивали нервную дробь на резном подлокотнике кресла. — Олег стал суров и строг, а Николя не мог понять причин этой строгости, страдал и…
— И начал пить?
Девушка кивнула. Бледное лицо и яркие пятна краски на щеках выдавали волнение. А она храбрая девушка, если решилась на подобную откровенность с посторонним, по сути, человеком.
— Николя хотел быть храбрым, как Олег, но он не умел, у него получалось лишь, когда выпьет, тогда он способен на многое. И теперь он, видимо, боялся собственных воспоминаний, оттого и заглушал их вином. Гадость какая!
— Вам нечего стыдиться.
— В тот вечер разговор действительно был, я присутствовала и даже пыталась отговорить, но Олег, он знаете какой? Уж если что решил, то ни в жизни не свернет. И надо мною только посмеялся. А я боялась, я чувствовала, что добром это не закончится, ко мне ведь Она приходила! — Наталья вдруг перешла на шепот.
— Кто?
— Вайда! Ее появление верный признак скорой гибели кого-то из Камушевских. Я умоляла Олега выбросить идею из головы, а он не послушал и в Вайду не поверил, я же на самом деле ее видела. Она красивая. Личико нежное-нежное и глаза зеленые, точно изумруды, а волосы распущены. Такие, знаете ли, неприлично рыжие, как огонь. — Натали замолчала. Палевич тоже не знал, что сказать. В призраков он верил не более, чем в оборотней, и в другой ситуации списал бы "явление Вайды" на излишнюю впечатлительность свидетельницы. С женщинами всегда так, сначала начитаются романов про подземелья и привидения, а уж потом в каждой тени призрак видят. Но Наталья Камушевская чересчур благоразумна, чтобы подобный эксцесс имел место. Значит ложь? Подозревать ее во вранье было неприятно, но никакое другое объяснение на ум шло. Разве что призрак действительно существует и действительно являлся Наталье. Нет, чушь, никаких призраков, оборотней, проклятий.
— Вы мне не верите. Пытаетесь понять, говорю ли я неправду или же просто принимаю желаемое за действительное. Знаете, раньше мне все эти сказки из прошлого казались ерундой, но… Погодите. — Поднявшись, Наталья подошла к секретеру. Выдвинув резной ящичек, она принялась искать что-то внутри. Палевич ждал, хотя подозрение в том, что его пытаются разыграть, росло с каждой минутой. Слишком уж она сегодня откровенна.
— Вот! — Наталья протянула красивую шкатулку. — Откройте.
Аполлон Бенедиктович открыл. На первый взгляд ничего особенного. Портрет какой-то женщины, черты смутно знакомы, но изображение нечеткое, поэтому узнать не получалось.
— Это Катажина Охимчик. — Подсказала Камушевская. — Мать Юзефа, а это — Наталья протянула круглый медальон с миниатюрой — Вайда.
Медальон старый, это Палевич и на глаз определил — серебро потемнело от времени, да и тяжеловесная работа свидетельствовала о немалом возрасте вещи, сейчас такое не делают, сейчас стремятся к легкости и изяществу. Изображение внутри растрескалось и местами выцвело, да и уровень исполнения оставлял желать лучшего — сразу видно руку крепостного мастера, который, по-видимому, отличался немалым талантом, однако не владел необходимыми для работы знаниями. Жаль, если такая вещь пропадет, Палевич умел ценить такие вот кусочки прошлого.
Вот она, значит, какая, Вайда — мать знаменитого оборотня.
— Неужели не видите! — Наталья нервничала. — Это… Это же невозможно не заметить!
О чем она? Аполлон Бенедиктович повертел медальон в пальцах, и — о чудо! — увидел, что именно хотела показать ему Камушевская. Сходство, невозможное, поразительное сходство между двумя женщинами! И дело даже не во внешности — попробовав сличать отдельные черты, Палевич убедился, что между дамами нет ничего общего. Но как тогда объяснить, что вместе эти самые черты давали такой эффект узнавания? Мистика, самая настоящая мистика!
— Она, — Наталья благоговейно взяла портрет Катажины Охимчик, — и есть Вайда, а Юзеф — оборотень.
— Но вы привечаете его в своем доме? — Ситуация выглядела более чем странной, при вере в пророчество пани Наталье следовало опасаться Охимчика, а не угощать обедами.
— Я боюсь. — Только и ответила она. — Вы даже себе не представляете, насколько мне страшно. Здесь… Здесь происходят ужасные вещи!
И, словно в подтверждение ее слов раздался крик. Палевич даже не сразу понял, что этот крик — не есть плод его воображения, а существует сам по себе, идет откуда-то из сердца дома.
