Это была та самая Наталья Степашина, которая раскапывала всякие жуткие истории про детей-сироток, брошенных бабушек и отчаявшихся инвалидов, вынутых из петли. Когда я работал в шестнадцатой школе, еженедельник “Отчий дом”, где она про все это писала, наши дамы просто рвали из рук. Зачем-то им нужна была еженедельная порция чужого неблагополучия...
— Я вас читал... — ну, что еще тут можно было сказать.
— Это действительно ясновидящий, — громко сказала Наталья Степашина. — Я сама о нем в “Отчем доме” писала. Только я не все понимаю, что он хочет сказать.
— Т-т-т! — подтвердил ясновидящий.
И точно — поди пойми...
Женщины, ждавшие трамвая, повернулись и уставились на ясновидца. Похоже, Степашина не упускала возможности сделать своей газете рекламу.
— Откуда он взялся? — зная способность Степашиной откапывать самые фантастические судьбы, я не сомневался, что этого пророка она или на кладбище из могилы восемнадцатого века в глухую полночь извлекла, или освободила из заброшенного подвала местной госбезопасности, где он десять лет жил без хлеба, воды и общества себе подобных.
— Если бы я знала! — воскликнула крошка. — Судя по всему, он цыган. Видите — одет нормально. У кого-то, видимо, живет. Он точно так же обратился на улице ко мне, с ним была Леонтина, вот она его знает уже несколько лет и умеет переводить.
— Переводить? С чего?..
— Т-т-т! — мол, вот с чего, сказал дядька.
— Ну, он же это осмысленно ты-ты-тыкает, — объяснила Степашина. — Если ему правильно задавать вопросы, он так точно отвечает, что мороз по коже!
— Пишет, что ли? — догадался я.
— Если бы он умел писать!
— Без-гра-мот-ный?! — я посмотрел на ясновидца с большим уважением. Для того, чтобы при советской власти остаться безграмотным, нужно было проявить недюжинные способности к конспирации и подпольной работе. Не то что теперь. Теперь не повели тебя родители в школу — ну и хрен с тобой.
— Пойдемте с нами! — предложила Степашина. — Вы Иманту понравились. Он охотно составит ваш прогноз.
— Как вы его назвали?
— Имант.
— Что же это за имя такое?
Она пожала плечами. Очевидно, происхождение имени не поддавалось переводу с языка “т-т-т”. Оставалось недоумевать — как это самое имя вообще выяснили?
Дядька, который действительно сильно смахивал на сытого цыгана, оживился — стал показывать на часы, вдаль, ты-ты-тыкал на разные лады — словом, звал в дорогу.
Я и пошел. Было в этом безумии что-то, не дающее попросту отмахнуться и удрать. Тем более, что идти было недалеко. Редакция “Отчего дома” оказалась тут же, за углом.
Это был двухэтажный деревянный дом. О нем в городе ходили легенды — например, все были уверены, что до революции тут размещался шикарный офицерский бордель. Оттуда, мол, и кабинетная система на втором этаже, и большой зал внизу. Я как историк проверил эту версию и обнаружил, что до революции домовладельцем числился купец Яблочкин. Может, он и сдавал свою недвижимость под бордель, но во всяком случае не шикарный. Потому что следы офицерского притона разврата я обнаружил в месте, считавшемся тогда чуть ли не окраиной. Здание после двух войн, увы, не уцелело, и теперь там, хотите верьте, хотите нет, выстроенный в пятидесятые годы, оснащенный колоннами, фронтонами и гигантской лепниной вендиспансер.
Новые времена и “Отчего дома” не пощадили. Я знал, что многие школы сдавали помещения фирмам, сорок пятая даже умудрилась сдать один из двух спортзалов под склад, а тридцать четвертая имела свой собственный пункт сдачи стеклотары, что наводило на нехорошие мысли о тамошних нравах. Содержать двухэтажный дом редакции, очевидно, оказалось не по карману, и несколько комнат первого этажа были сданы магазину “second hand”, о чем и извещала соответствующая вывеска. Хорошо хоть вход себе секондхендовцы прорубили отдельный.
— Скорее, скорее! — приказала Степашина. Мы быстро вошли в этот липовый бордель, поднялись на второй этаж — и я обомлел. Вдоль стенки длинного коридора стояла очередь. И не простая, а чисто дамская. Такая молчаливая очередь, человек в двадцать, и пестрая до беспредела: между двух старушек церковно-иконописного вида торчала, например, как жупел яркая девица, которую явно держали в секретаршах для услуг совсем иного рода.
Увидев Иманта, все это сборище зашевелилось, негромко загалдело. Я даже явственно услышал:
— Вас здесь не стояло!
Уж не мне ли сие адресовано, подумал я, потому что Степашина, ухватила меня за предплечье, тащила за собой по узкому коридору с явным намерением устроить мне прием вне очереди.
Перед дверью с табличкой “Главный редактор” она остановилась, достала из сумочки ключ, открыла кабинет и первой вошла туда. Второй оказалась черноволосая, редкостно уродливая женщина с худющим лицом и глазами навыкате. А потом одновременно протиснулись и мы с Имантом. Черноволосая немедленно захлопнула за нами дверь.
Оказалось, это и была Леонтина.
Говорят, старые цыганки делаются уродливыми до чрезвычайности. Если Леонтина действительно была цыганкой, лет бы я ей дал по меньшей мере триста восемьдесят шесть.
Имант уверенно подошел к большому столу, как видно — редакторскому, уселся поплотнее и всем видом показал, что готов к приему посетительниц.
— Прогноз личный — сто рублей, по снимку — полтораста, — строго сообщила мне Леонтина. Она уже поставила на маленький столик, примыкавший к большому, раскрытую сумку для денег.
— Вот и прекрасно, — ответил я. — У меня таких капиталов нет, я пойду!
Поняв, что я пытаюсь удрать, Имант привстал и сказал “т-т-т!” Ему непременно хотелось порадовать меня грядущими неприятностями!
— Леня, ты же видишь, — вмешалась Степашина. — Он сразу настроился на волну. Давай переводи поскорее!
— Садитесь напротив него! — приказала Леонтина, а сама села в торце стола, всем видом показывая: готова улавливать мельчайшие нюансы!
— Т-т-т! — потрясая перстами где-то возле огромных глазищ, как бы показывая, что из них, из глазищ, нечто грозное исходит, провозгласил Имант. И сделал жест, как будто разгонял скопившийся над столом туман.
Затем он как бы обвел рукой контуры женского тела и возвел глаза к потолку. Далее в прямой последовательности: схватился за голову; сказал “т-т-т-т-т!”; описал перстом несколько кругов и потыкал меня в то место, где грудь переходит в живот; поскреб рукой стол наподобие кота, закапывающего экскременты; сказал “т-т-т”, но с вопросительной интонацией; показал четыре пальца.
— Моя твоя не понимай, — на всякий случай попроще выразился я.
— Но это же элементарно! — воскликнула Леонтина. — У вас были крупные неприятности с начальством.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
