– А Пауля Хаузера они не выберут? Вы о нем, случайно, не забыли?
– Если он человек умный, он будет помалкивать. Никто ведь не заставляет его рассказывать, кто он на самом деле.
– Вы в этом уверены?
Брайтнер как-то криво усмехнулся, от чего его подчиненному стало не по себе. Шмидту подумалось, что ему и самому уж лучше стараться помалкивать.
– Видите ли, Herr Шмидт, ситуация на шахматной доске зачастую оказывается гораздо более запутанной, чем может показаться с первого взгляда. Фигура, которая вроде бы уже обречена, иногда оказывается именно той фигурой, которой делают шах королю… Можете идти, Herr Oberscharführer.
Шмидт вытянулся по стойке «смирно» и тут же вскинул руку в нацистском приветствии. Затем повернулся и пошел прочь, однако не успел он сделать и двух шагов, как комендант его окликнул:
– Herr Oberscharführer!
Шмидт обернулся.
– Я передумал, – сказал Брайтнер. – Все остается как и прежде – все, кроме одного. Скажите заключенным, что я по-прежнему жду, когда они назовут мне одно имя. Однако времени на это у них теперь будет меньше. Они должны назвать мне это имя не позднее не восьми, а шести часов утра. В конце концов, число кандидатов на расстрел сократилось, и поэтому выбирать им будет легче.
Обершарфюрер снова вытянулся по стойке «смирно» и удалился.
Брайтнер, вернувшись в дом и оказавшись в столовой, сел на свое место, положил на колени салфетку и взялся за ложку.
– Какие-то проблемы, дорогой?
Брайтнер улыбнулся.
– Нет-нет, никаких, – ответил он, поднося ложку ко рту. – Так, обычные хлопоты.
10 часов вечера
Обершарфюрер снова появился в прачечной примерно через полчаса после того, как сообщил, что доложит о произошедшем инциденте коменданту лагеря.
Услышав, как заскрипела дверь, заключенные вздрогнули. Один лишь Пауль даже и бровью не повел.
Яцек тер щеку, на которой от удара кулака Алексея образовалась огромная гематома. Увидев обершарфюрера, он, как и все остальные, вытянул руки по швам и замер.
Эсэсовец обвел всех взглядом. Его губы искривились в издевательской усмешке, от которой заключенным стало не по себе.
– Комендант приказал вам и дальше оставаться здесь. Он ждет, когда вы назовете ему имя.
Никто не осмелился даже вздохнуть.
– Комендант хочет, чтобы вы решили, кто из вас будет отправлен на расстрел, не позднее…
Обершарфюрер сделал паузу и посмотрел поочередно на каждого из заключенных.
– …шести часов утра.
Häftlinge напряглись еще больше. Никто не решился произнести ни слова – никто, кроме Моше.
– Но… – начал было он.
Обершарфюрер с угрожающим видом приблизился к нему.
– Ты плохо расслышал, Моше? Я сказал: «Не позднее шести часов утра».
– Алексей уже мертв, и именно его мы и выбрали…
– Комендант приказал, чтобы одного из вас поставили к стенке и расстреляли. Расстреляли, понятно? Расстреливать будет линейный взвод. Как предусмотрено инструкцией. Алексей же погиб во время попытки бегства. Это совсем другое дело.
Он повернулся на каблуках и пошел прочь. Моше закрыл за ним дверь.
– Теперь нам придется начинать все сначала, – сказал он.
– Пойдем доиграем, папа?
– Нет, Феликс. Сейчас уже слишком поздно. Тебе пора ложиться спать.
– Папа, мы не закончили партию! Мне не хотелось бы заставлять все эти фигуры стоять на доске и ждать аж до утра… Они устанут!
– Не устанут. Это всего лишь деревянные шахматные фигуры, Феликс.
– Неправда! У них ведь уже даже есть имена!
Мальчик посмотрел умоляющим взглядом на мать. Та ласково погладила его по голове и затем повернулась к мужу:
– Не будет большого вреда, если Феликс ляжет спать чуть-чуть попозже. Идите наверх. Я тем временем наведу здесь порядок… Когда я закончу, Феликс, я приду за тобой и уложу спать.
Мальчик поспешно встал со стула. Шахматы интересовали его не так уж сильно, однако они были хорошим поводом для того, чтобы лечь спать чуть-чуть попозже.
– Хорошо, – кивнул Брайтнер. – Пойдем, Феликс.
Отец и сын поднялись вверх по лестнице, направляясь в комнату на мансардном этаже. Феликс перескакивал с одной ступеньки на другую с фальшиво-показной бодростью уже уставшего, но не желающего ложиться спать ребенка.
– Ты уверен, что еще хочешь поиграть, Феликс?
– Ну конечно, папа!
Они расположились у шахматной доски – каждый со своей стороны.
– Чей ход, папа?
– Твой, Феликс.
Мальчик ухватился пальцами за пешку и передвинул ее сразу на три клетки вперед.
– Так нельзя, Феликс. Пешка может перемещаться только на одну клетку за один ход.
– Но эта моя пешка – особая, папа. Я ее натренировал. Ее в казарме заставляли делать много всяких физических упражнений – с утра и до вечера. Сначала она научилась перемещаться на две клетки за один ход, а затем даже и на три… Понимаешь, я создал специальный отряд – отряд пешек-прыгунов. Они такие прыткие, что могут напасть даже на коня.
Брайтнер улыбнулся.
– Это – пешка, Феликс. Она перемещается за один ход только на одну клетку, причем только вперед. Кроме того, не нужна тебе никакая пешка-прыгун.
Феликс окинул взглядом шахматную доску. Его уже клонило в сон, а потому мысли у него путались. Он, не долго раздумывая, сделал ход какой-то фигурой. И вдруг отец съел его пешку слоном. Мальчик едва не заплакал.
– Минус еще одна пешка, – сказал Брайтнер сыну. – Теперь у тебя, если не считать короля, осталось только восемь фигур.
– Я все равно выиграю, папа.
Брайтнер улыбнулся:
– Посмотрим.
– Кто-то хочет что-нибудь сказать?
Моше глянул на Отто. Даже этот несгибаемый политзаключенный и тот, похоже, выдохся. Усталость, голод, жажда – все это уже начало сказываться.
– Берковиц?
– Мы можем проголосовать еще раз…
– Вот только толку от этого все равно не будет, разве не так?
Моше посмотрел на остальных заключенных. Иржи отвел глаза. Мириам молча сидела в углу, сосредоточенно о чем-то думая.
– А если мы откажемся выбирать? – спросил Элиас.
– То есть как это откажемся?
– Когда завтра утром время выйдет, мы скажем коменданту, что мы никого не выбрали. Давайте отдадим себя в руки Господа.
Берковиц, обдумав слова Элиаса, сказал:
– Ну и чего мы тем самым добьемся? Нас просто расстреляют всех восьмерых.
– Неужели вы не понимаете? Мы и так уже обречены. Все обречены. Даже ты, – Элиас повернулся к Паулю. – Да, даже ты обречен, хотя твой отец – генерал-майор. Русские находятся всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда. Очень скоро этот ваш могучий рейх рухнет, причем с позором. Думаешь, в Берлине о тебе сейчас кто-то переживает? Ты тешишь себя надеждой, что твой отец тебя защитит, а ведь ты даже не знаешь, жив ли он.
Бывший эсэсовец, вздохнув, промолчал: реплика Элиаса угодила прямо в цель.
– Брайтнер вполне может сказать, что ты погиб в результате несчастного случая – например, несчастного случая, подстроенного каким-нибудь мерзким евреем. Он, Брайтнер, пытался тебя защитить, но судьба распорядилась так, что… Здесь, в лагере, есть тысяча вариантов того, как можно умереть. А результат все равно один.
– Нам неизвестно, действительно ли Брайтнер хочет убить нас всех восьмерых, – сказал Берковиц. – У нас нет никаких оснований так полагать.
– Мы в любом случае все умрем – то ли здесь, то ли в крематории. Однако если мы не станем называть Брайтнеру ничьего имени, мы победим, а он проиграет. Это будет означать, что ему не удалось нас сломить. Мы окажемся более сильными, чем он, – несмотря на всех его часовых и все его пулеметы. Он может отправить нас на тот свет, но он, по крайней мере, не может заставить нас обрекать кого-то одного на смерть.
Моше подошел к мужу женщины, которую любил. На его губах играла свойственная ему ироническая улыбка.
– У нас есть возможность пожертвовать одним из нас ради спасения остальных семерых. Этого, по-твоему, мало, Элиас? Вспомни, что Авраам был готов пожертвовать своим сыном Исааком. А у нас, к счастью, есть возможность пожертвовать не сыном, а всего лишь тем, кто нас мучил.
Моше посмотрел на Яцека. Тот выдержал его взгляд.
Берковиц кивнул. Отто тоже дал понять, что согласен.
– Смерть Алексея не принесла никакого результата, – сказал Моше. – А потому теперь…
– …у вас не остается никого, кроме меня, – усмехнулся Яцек, не выказывая абсолютно никакого страха.
– Думаю, что все остальные со мной согласны.
– Да, – без малейших колебаний сказал Отто.
– Да, я тоже согласен, – кивнул Берковиц.
– Иржи?
– Какой смысл об этом спрашивать? Посмотрите сюда, – Иржи закатал одну из своих штанин аж до паха. Его ляжка была покрыта синяками. – Ты это помнишь, Яцек? Когда Алексей был занят чем-то другим и не мог никого бить, ты лично дубасил меня, чтобы угодить немцам.
