— Правда?
— Правда. А как же иначе? Сыграть отца, у которого погибает единственная любимая дочь, это, по-вашему, маленькая роль?
Лаврентьев приподнялся на кровати.
«Значит, он будет играть Воздвиженского?»
Он встал и подошел к открытой двери. В соседней освещенной лоджии был хорошо виден подтянутый седой человек, знакомый миллионам кино- и телезрителей. Лицо его, оживленное разговором с молодой девушкой, выглядело лукавым и веселым и совсем не походило на спокойное, с навеки застывшей болью лицо мертвого Воздвиженского, которого Лаврентьев никогда не знал живым…
За год до смерти профессору Воздвиженскому исполнилось шестьдесят два, и, как каждый человек, родившийся в девятнадцатом веке и впитавший многие из жизненных представлений своего времени, он считал возраст этот старческим, а себя стариком и не раз удивлялся, почти непрерывно наблюдая вокруг себя ожесточенную и кровопролитную борьбу самых различных людей и народов, что дожил до старости.
Слово «наблюдать» могло бы наиболее просто охарактеризовать жизненную позицию Воздвиженского на протяжении бурных исторических десятилетий, однако простота эта граничила бы с упрощенностью, ибо Воздвиженский меньше всего был циничным скептиком или равнодушным обывателем, озабоченным лишь сохранением собственной жизни в полную опасностей эпоху. В душе его постоянно присутствовало мучительное стремление понять себя и все, что происходит вокруг, понять смысл самого бытия. Но задача эта оказалась для Воздвиженского неразрешимой. И когда профессор, страдая, повторял изречение философа, с грустью заявившего, что знает только то, что ничего не знает, он относил эти слова полностью к себе самому, ибо сменил в жизни нескольких богов и все они принесли лишь горечь разочарований.
Воздвиженский родился в семье сельского священника, чтимого прихожанами и в отличие от сына познавшего секрет внутренней гармонии, — сын запомнил его всегда спокойным и доброжелательным, верящим в то, что ничто в мире не происходит помимо воли божьей. Отцовский приход находился в одном из живописнейших мест Центральной России, и, когда шли они солнечным днем вдоль золотящегося спелой рожью поля и с дальних холмов тянулись в ясное небо нарядные колокольни соседних сельских церквей и доносился их умиротворяющий перезвон, а вблизи взлетали над хлебами беззаботные птицы и тянуло благодатной хвоей из ближнего бора, восторженная радость охватывала мальчика, и всей душой принимал он отцовскую веру.
Рухнула она сразу, в трагический день гибели отца. Случилось это на глазах сына. Отец пытался спасти неизвестно как попавшего на железнодорожные пути крестьянского мальчика и спас, подхватил и поставил на станционный дебаркадер, но сам зацепился полой рясы, не сумел выскочить наверх и погиб страшно. Ужас обстоятельств этой смерти поверг в смятение подростка. Как было понять, что бог верного, слугу своего позволил растерзать на куски бездушной машине да еще в минуту подвига христианского!
После смерти отца семья перебралась в Петербург, и начались годы сомнений, надежд и новых богов. Дальними зарницами засветилась неблизкая еще революция, но, прежде чем выплеснуться штурмующими лавами, должна была она свершиться в сердцах, и, хотя высокомерно парил еще над Россией двуглавый орел, тысячи людей молились уже иным кумирам, ожидая, что грянет выстрел и падет устрашающая подданных уродливая птица. Этого ждали все, но что настанет после выстрела, представляли по-разному. Студент-естественник Воздвиженский верил в науку и гуманность, в силу разума и в революцию-праздник. Бомбы и виселицы, террор пятого года поколебали этих новых богов. Мировая война, которую он начал врачом в Галиции, завершила крах. Умонастроение Воздвиженского пришло в противоречие с умонастроением большинства соотечественников, которых очередные жертвы звали к жертвам новым, а кровопролития призывали к ответным беспощадным действиям. В стране, неумолимо раскалывающейся на два непримиримых лагеря, Воздвиженский решительно отверг гражданскую войну, уверовав, что смерть не есть путь к спасению и нет такой цели, которой можно достичь, смертию смерть поправ. С ужасом наблюдая, как люди, несомненно честные и бескорыстные, неспособные из личных побуждений на малейшую несправедливость, без колебаний принимают и осуществляют решения, приводящие к гибели других людей, среди которых также немало честных и бескорыстных, Воздвиженский не мог постичь исторический смысл происходившего, он видел не борьбу классов, а противоборство отдельных людей, страдающих или заставляющих страдать ближних, а часто оказывающихся губителями и жертвами одновременно.
На время утихли грозы. Воздвиженский жил и работал, пользуясь известностью в научных кругах на юге, куда он перебрался из голодного Петрограда. Отринув бога, он исповедовал в повседневной жизни заповеди его сына, и не только «не убий», но и практическое «кесарю — кесарево». Новое общественное устройство признал без потаенного недоброжелательства, работал много и с пользой, оставаясь все же одиноким и, как он остро чувствовал, чуждым стремительно обходящей его жизни. Сознавая свое положение, он старался не обременять собой и других людей и долго избегал семьи, пока в сорок с лишним лет не посетила его еще одна вера, и Воздвиженский неожиданно для самого себя женился на студентке, искренне полагая, что поможет этой хрупкой девочке укрыться от жизненных невзгод. Он поверил в любовь как в последнее прибежище в этом жестоком мире, спешащем, по его мнению, в придуманное вместо царства небесного счастливое якобы будущее. И снова ошибся.
Привычную горечь испытал Воздвиженский, когда ему пришлось расстаться с последней иллюзией. Правда, прежде жена родила ему дочь. Но на этом и кончилось. Перед тем как уйти, жена сказала много несправедливых слов о том, что он искал рабыню, что он чудовищный себялюбец, похоронивший себя в башне из слоновой кости, атавистический пережиток, зараженный поповщиной, и многое другое, что часто говорилось в те годы. Ушла она одна, пообещав, что заберет девочку, как только устроится на новом месте. Устройство затянулось, и, возмущенный вначале бессердечием жены, Воздвиженский вдруг начал осознавать, что счастье, которое он почти всю жизнь считал неуловимым, незаметно заглянуло к нему в дом и начало согревать душу. Теперь он боялся подумать даже, что девочки с ним может не быть. И ему повезло.
Однажды в дом Воздвиженского постучался мужчина. Оказался он молодым инженером со стройки, на которой работала бывшая жена Воздвиженского, чувствовал себя заметно затруднительно и долго отказывался войти в квартиру в пыльных сапогах, но вошел наконец, а войдя, сказал, сжимая кепку в большой руке:
— Я муж Ани.
— Очень приятно, — ответил профессор, стараясь быть ироничным, а у самого в висках застучало: «За Леной!»
И действительно инженер подтвердил худшее:
— За девочкой я…
— Вы? — спросил Воздвиженский бессмысленно.
— Да.
— А разве… ваша жена… Почему…
Теперь инженер посмотрел мутно.
— А вы не знаете?
— Что?
— Нету Ани…
Потом они долго сидели в профессорском кабинете, инженер пил водку из хрустальной стопки и, стесняясь закусывать, говорил, какая Аня была необыкновенная, как ее все любили и как героически она умерла, хотя сейчас и все герои. Она получила воспаление легких, простояв несколько часов в холодной воде в котловане, когда прорвало перемычку… Воздвиженский слушал, но никак не мог совместить все это — котлован, перемычку и хрупкую Аню, носившую обувь тридцать четвертого размера. Но как ни страшна была смерть Ани, которую он давно простил за обидный уход, сейчас думалось о главном.
— Но зачем вам моя дочь?
— Аня просила. Она говорила, что вы антиобщественный элемент и погубите ребенка, — прямо сказал стеснительный инженер.
— Куда же вы намерены забрать ребенка? На стройку?
— Нет. В Москву отвезу, к сестре.
— Ваша сестра, конечно, человек передовой. Я не сомневаюсь. Но в каких, простите, условиях будет жить Лена?
— У сестры комната двенадцать метров, ну и муж с сынишкой…
— И вы думаете, что там ребенку будет лучше, чем здесь?
Инженер обвел взглядом кабинет — шкафы с книгами, кожаные кресла, послушал, как мягко стучат часы в дубовой резной башне.
— У вас условия, конечно, не сравнить, но Аня… Я обещал…
Инженер заколебался, хотя, не окажи профессор сопротивления, обещанное, безусловно, выполнил бы.
И, видно, так было бы лучше…
Начало войны для профессора Воздвиженского не было неожиданностью. Тут он мыслил со всеми одинаково и понимал, что схватки не избежать. Как и все, он полагал, что Гитлер, если и не будет немедленно разгромлен, то, во всяком случае, больше чем на сотню-другую километров в глубь Союза не заберется и война в худшем случай примет, как; и первая мировая, затяжной характер в приграничной: полосе между Восточной Пруссией и Бессарабией. Блицкриг на западе Воздвиженского не удивил и не испугал — пришедшее еще в четырнадцатом году глубокое разочарование в европейских идеалах подготовило его к подобной катастрофе, причину которой видел он не в мощи Гитлера, а в слабости западных демократий. Советское государство представлялось ему силой куда более значительной. Наконец, зная историю, профессор просто не представлял себе, чтобы едва или даже группа европейских держав могла сокрушить Россию.
