Я подошел ближе и по замедленному дыханию, по безвольной расслабленности лица догадался, что он погружен в глубокий сон.
Воспользовавшись случаем, я направился к столу и стал рассматривать его. В стакане среди ручек, линеек и карандашей я заметил циркуль.
Вдруг пригодится.
Не колеблясь я стащил эту вещь и сунул ее в карман.
И тут же, вскарабкавшись на вершину огромного, как гора, всхрапа, великан поперхнулся, прокашлялся, очнулся, почесал башку и почувствовал, что в комнате кто-то есть.
— Кто это? Кто здесь?
Я хитроумно выкрикнул в ответ:
— Никто!
Он сел на койке, рассмотрел единственным своим глазом то место, откуда донесся голос, и обнаружил меня.
— А, это ты, Никто.
Мне неудержимо хотелось засмеяться, однако я подтвердил:
— Да, это я, Никто.
Он встал и враскачку поплелся к табурету.
— Ты знаешь, я не люблю тебя, Никто.
— Да я гоже тебя не люблю.
— Ладно, приступим к допросу.
Пока он устраивал свои исполинские ягодицы на узком сиденье, я вдруг увидел рядом с компьютером предмет, ускользнувший от моего внимания на предыдущем допросе: связку ключей разных размеров, тут явно были ключи от всех дверей в центре задержания.
Его глаз перехватил мой взгляд, он почуял опасность, но моя рука уже схватила связку. Размахивая ключами, я прыгал от счастья. Он застонал, пот выступил у него на лбу.
— Нет, только не это!
— Да.
— Никто, отдай мне ключи. Я потеряю место.
— Если б ты знал, как мне на это наплевать! Твое место! А что ты мне предлагаешь? Место в аду. Плевать я хотел на твои проблемы!
Пока я куражился, он рванул к двери. Я понял, что он делает, и тоже побежал туда. Поздно! Он уже привалился к створке двери.
— Выпусти меня, — угрожающе сказал я.
Он возвышался между мной и выходом — огромный, непреодолимый.
— Никто, ты не пройдешь!
— Дай мне выйти, или я сделаю то, что не хочу делать.
— Ударишь меня? Подумай, козявка. Я дуну, и тебя припечатает к стенке. Понимаешь ты это, Никто? Понимаешь, что по сравнению со мной ты пушинка?
Я ударил в то место, где, по моим предположениям, были гениталии, но среди такой массы жира моя рука потерялась и шлепнула по крепкой, упругой плоти, принявшей удар не дрогнув.
— Никто, прекрати немедленно, или я дам тебе сдачи!
— Выпусти меня. В последний раз говорю.
Он рассмеялся. В то же мгновение, загнанный в угол, я выхватил циркуль, раздвинул его и воткнул иглу в его настоящий глаз.
Великан взвыл.
Я нажал изо всех сил.
Он завопил.
Кровь брызнула так же мощно, как крик.
Я надавил, вспоров глаз.
Обезумев от боли, великан рухнул на землю. Я открыл дверь и бросился бежать.
Дальнейшее, как мне показалось, заняло несколько секунд…
Миновав несколько препятствий, я мчался прочь от цитадели. Каменистая дорога, укрытая цветущими бугенвиллеями, спускалась к порту, я выбрал ее и не увидел живой души. У причала чудесным образом меня дожидалось судно. Я решительно прыгнул на него, и капитан дал приказ к отплытию. И тут на вершине крепостного вала показался залитый кровью, вопящий великан. Подняв солдат и охранников, он направил пушки Ла-Валлетты на мой корабль.
Раздался взрыв.
Я видел, как ядро летит на меня, и на секунду убедил себя, что поймаю его, как мяч. Я вытянул руки вперед и…
Вздрогнув, проснулся.
Камера вокруг меня была окутана тишиной мальтийской ночи. Афганец храпел на своей койке, Буба по привычке свистел носом.
Мне привиделся кошмар.
Подойдя к окну, я посмотрел на безмятежную луну.
Папа встал рядом и ласково посмотрел на меня, ожидая откровенных признаний.
— Как думаешь, папа, — сны имеют смысл?
— Конечно, сын. Сны открывают нам не то, что будет, а то, что есть. Отнюдь не указывая будущее, они раскрывают нам настоящее с той точностью, которой не обладает даже мысль. Сны напоминают, что ты существуешь, особенно после дня, который запутал тебя, перемолол, раздробил, подчинил правилам или обязанностям. Жизнь в состоянии бодрствования хоронит нас в себе, дробя и обобществляя, и только сон пробуждает в нас настоящую сущность.
— Ты чудо, у тебя на все есть своя теория.
— Это свойственно интеллектуалам. Не всегда говоря правду, они всегда держат под рукой вымысел. Так, значит, сынок, ты видел сон?
— Да.
— Каков же смысл этого сна?
Я почесал голову, вспоминая жестокости, которые выдумал мой мозг.
— Не знаю.
— Осторожно, сынок, ты повторяешься! «Не знаю»! Мне страшно за тебя. «Не знаю»! Бойся вранья, которое повторяют, — в конце концов оно станет правдой. Если долго прикидываться дураком, сам в него превратишься.
Отвернувшись от меня, он перешел к паутине.
— Ты заметил, твой приятель умер?
— Паук?
— Да. Умер.
Мощный лунный свет как раз послал в камеру свой серый, четкий, почти хирургический луч, я поискал паука глазами посреди паутины, потом на стене, потом на полу. Тщетно.
— Да нет же, папа, он просто перешел в другое место.
— Он умер сегодня днем. Я даже могу сказать тебе, где его труп.
Он показал мне замерший на подоконнике изогнутый силуэт, похожий на кривую саблю в ножнах из зеленоватой меди. В ртутном свете, падающем с неба, непонятный зверь с узкими желтыми глазами пристально следил за центром задержания, его прямоугольными зданиями, двором, колючей проволокой, стенами, вышками, воротами с охраной.
— Вот могила твоего паука.
— Ящерица?
— Да. В конечном счете прав был ты, а он ошибался: оставаться здесь — не лучший выход.
Едва я успел удивиться этим словам, как папа исчез.
Я гут же разбудил Бубу, тронув его за руку, потом зашептал ему, поспешно, лихорадочно, решительно, в самое ухо, чтобы не услышал афганец:
— Буба, я дурак. Ничего из моего метода не получится.
Буба зевнул, потом пробормотал, довольный происшедшей во мне переменой:
— Согласен.
— Меняем тактику, Буба! Мы будем готовить побег…
10
Ночь завывала.
Взрезая воздух, как человеческий стон, ветер свистел, рычал над омраченным океаном, и волны били в обшивку.
Со скрипом корабль выпрямлялся, застывал на гребне, пытался удержать курс, но заговор стихий снова сбивал его планы.
Атака шла со всех сторон.
— Мне страшно, Саад, мне очень страшно! — кричал Буба мне в ухо.
Смерть шла на абордаж, и это было очевидно. Уже море, осклабив слюнявые от пены зубы, слало нам из глубин темноты несметные полчища волн — резких, кипучих, вовсе не желавших нести нас, а только уничтожить. Они суровее сабель секли нас с боков, били в дно, швыряли наш челн как пробку.
— Наверно, подходим к Сицилии! — закричал я во все легкие Бубе, пытаясь ободрить его.
Я зажег фонарик и стал обшаривать темноту. Тщетно. Берега, видимые до бури, теперь исчезли.
Вдруг корабль воспрянул, взмыл вверх, потом, почти летя по воздуху, обрушился в провал волны и, словно бы найдя дорогу, рванул вперед. Я вновь обрел надежду.
Корма зарылась в волны. Вот скрылся нос. Шлепок воды припечатал нас к палубе — нас, сотню нелегалов, доверивших свои жизни этой хилой посудине. Сквозь гам прорывались звуки аварийной сирены. Пока мы цеплялись ногами и руками за что могли — за веревки, поручни, приборы, — холодные потоки с грохотом катились по палубе — яростные, ликующие, готовые утащить с собой прочь с корабля тех, кто не выстоит против них.
Вцепившись в ступеньку, другой рукой обхватив Бубу, я прижался к полу. Сзади огромный вал унес несколько пассажиров.
Я выплюнул воду, у нее был вкус соли и крови.
Корабль заскрипел, как будто весь его корпус натужно сопротивлялся волнам.
Мощный ветер не отступал, укладывал судно на правый борт, потом перекладывал на левый; порывистый, быстрый, непредсказуемый, он огибал судно, чтобы напасть, откуда не ждали, и опрокинуть.
Раздался треск: не выдержала мачта. Она рухнула на палубу.
Пострадавшие кричали от боли — раненные, оглушенные, а те, кого смыло за борт, сразу захлебнулись. Чтобы оставшиеся в живых не думали, что о них забыли, несколько ушатов морской воды плюхнулось на нас. Обо что-то стукнулся винт. Удар по килю.
Стекая с палубы, волна напоследок смыла выступы бортов: нас оставалось едва человек двадцать. Судно теперь плясало, как кусок пробки. Капитан уже не следил за тем, как мы встаем к волне, — его унесло валами. Что из этого следовало? Мы летели в бездну, кончина казалась неотвратимой.
Судно кренило, швыряло. Взлеты и провалы следовали друг за другом.
Внезапно — молния. Облака раздвинулись и пропустили блеск луны.
На горизонте, как глаза зарывшегося в песок краба, вращались и следили за нами два прожектора.
— Берег! Мы на траверзе Сицилии! — воскликнул я.
Увы, никто меня не слушал. Оглушенные люди, оставшиеся в живых, собирали последние силы, нащупывали опору, чтобы в случае новой атаки их не смыло в глубину вод. Даже Буба не поднял головы, когда я сообщил ему благую весть.